Птица малая - Мэри Дориа Расселл

Потом Марк не мог вспомнить, каким образом оставил ложу и вновь оказался в паланкине. Ритмичная поступь носильщиков мешалась в его памяти с услышанными стихами, и возвращение к гавани, в квартал Супаари ВаГайжура, превратилось в сочетание полусонных видений и мимолетных мгновений реальности. Осев возле Супаари и уставившись расширенными глазами в окружавший его тканевый кокон, Марк в какой-то момент отметил с отстраненным и рассеянным интересом, что их несут по какой-то широкой городской площади. И между занавесками он увидел троих руна, преданных на смерть палачам жана’ата, ставшим позади обреченных и одним движением тяжелых когтей вспоровшим их горла, столь же чисто и гуманно, как это делают еврейские мясники.

Сцена эта на каком-то уровне осталась в его памяти, однако Марк не знал, подлинно ли так было или же его посетило наркотическое видение. Однако, прежде чем он успел задать вопрос Супаари, картинка уплыла в сторону, затерявшись в пульсирующих красочных вспышках и ритмичном напеве.

* * *

ОЧЕВИДНО, ЭТОТ ДЕНЬ не был предназначен для трезвости. Джордж и Джимми просто размякли от облегчения и находились на взводе. Авижан не совсем понимала значение заключенного только что соглашения, но видела, что иноземцы нуждаются в празднике, и почувствовала желание порадовать их.

Какое-то время Авижан не подчинялась этому чувству, потому что была чрезвычайно дисциплированной и безынициативной рунаo, продуктом нескольких сотен поколений направленной селекции и тщательного воспитания и образования. Будучи хозяйкой первого двора Супаари, она очень быстро доросла до ранга секретаря, и он всегда обращался с ней как с равной, подчиненной, конечно, но тем не менее равной. Более того, родословная Авижан была древнее и в каких-то отношениях выше генеалогии самого Супаари, что он и признавал с характерной для него иронией. И если прочие коммерсанты жана’ата не одобряли панибратство Супаари с руна вообще, – а еще ходили разные шепотки о нем и Авижан, – она имела возможность жить в полную меру своих способностей и в почти полную меру доступного физического комфорта. И расплачивалась Авижан за свое положение одиночеством. У нее не было ровни, не к кому было обратиться за советом. Она редко выходила за пределы двора Супаари, кроме как по делам и с нужными документами, стараясь равным образом оказывать должное уважение и жана’ата, и руна. Она не хотела навлекать на себя ни гнев, ни зависть. Это делало ее жизнь напряженной и тесной. У всякого должна быть отдушина.

– Завтра вы возвращаетесь в Кашан, – сказала она иноземцам, всегда обращавшимся с ней с уважением и добротой. – Кое-кто хотел бы предложить вам разделить трапезу. Приемлемо ли это?

Приемлемо и даже очень приемлемо.

Пока дремлющего Марка Робишо несли по улицам Гайжура к бухте Радина, Джимми Куинн и Джордж Эдвардс вышли следом за Авижан из владения Супаари и направились в квартал руна, расположенный чуть дальше в глубь суши от берега. Остановившись рядом с ней у входа, они заглянули в какое-то подобие ресторана или, быть может, приватный клуб, наполненный руна всякого вида и рода, куда более буйных и громких, чем их привыкли видеть люди.

– Боже, так это прямо как свадьба, – проговорил Джимми с широкой улыбкой на устах. Они вошли внутрь, и Авижан направила своих подопечных в уголок, где сидевшие на мягком полу руна подвинулись, освобождая для них место. По всему помещению циркулировали внушительные подносы с едой, вместе с прекрасными блюдами с лепешками и желе, которое Джордж и Джимми нашли великолепным на вкус. Никаких танцев и музыки не было, только присутствовал чтец, и в разных местах комнаты мерялись силой и играли в какие-то игры, причем деньги явно переходили из рук в руки. Наклонившись к опускающемуся на подушки Джимми, Джордж негромко проговорил:

– Надо думать, городские руна далеко не так часто становятся порай, как сельские.

Вскоре даже сдержанная и замкнутая Авижан расслабилась и присоединилась к грубоватому комментарию к продолжавшемуся рассказу, и оба чужеземца с радостью осознали, что их владение руанжей позволяет понять забавные места.

Джордж, Джимми и Авижан ели, наблюдали, слушали и говорили, и в какой-то момент один из руна предложил Джимми помериться силой рук. Джимми попытался отговориться, сказав:

– Кто-то опечалится, сделав свое сердце порай, – считая, что говорит любезность, но на самом деле нанося завуалированное оскорбление из тех, которые любит толпа. Словом, оба противника заняли место за невысоким столиком, Авижан наделила Джимми удивительно нелепым с точки зрения атлетики советом, а Джордж разразился громкими воплями, когда Джим взял две попытки из пяти, хотя отсутствие хвоста затрудняло ему борьбу. После чего все трое отметили поединок, пригубив желе, сладкого, колкого и прохладного на языке.

Далее внимание толпы переключилось на другую пару радостных соперников, и Джимми с удовольствием откинулся на спину, протянув вперед ноги, положив руки под голову, улыбнулся Авижан, а потом Джорджу, неподвижно сидевшему рядом с ним, скрестив ноги. Удивительно красивый человек, вдруг подумал Джимми. Зачесавший назад серебряные шелковистые волосы над загорелым великолепным стариковским лицом, Джордж Эдвардс являл собой истинное воплощение почтенного достоинства: прямо Сенека, возлежащий посреди собрания древнеримских сенаторов, если не обращать внимания на окружение.

Почувствовав на себе взгляд Джимми, Джордж повернулся к младшему спутнику и, помедлив, объявил:

– Что-то не могу чувствовать своих губ, – после чего усмехнулся.

– И я тоже. Но что-то все-таки чувствую. – Джимми задумался над своим ощущением. Ему потребовалось полностью сконцентрироваться, для того чтобы понять себя. – Мне вдруг совершенно невероятно захотелось спеть «Дэнни Бой».

Оценив намерение, Джордж свалился от хохота в клубок, барабаня по подушке по обе стороны от колен. Джимми сел и, протянув длинную руку, выловил с путешествовавшего рядом блюда еще одну желированную штуковину. И уставился на нее с неопределенным, но тем не менее вполне научным интересом.

– Иисус, Мария и Иосиф! А это что еще за хреновина?

– Доза местного желе! – пропел в восторге Джордж. Он наклонился к Джимми, чтобы что-то прошептать ему, но недооценил силу тяготения и повалился на живот. – Билл Косби[89] гордился бы тобой! – проговорил он, повернув голову.

– A это еще что за хрен? – вопросил Джимми. И, не дожидаясь ответа, по-совиному моргнул Джорджу и признался на родном ему линго Южного Бостона: – Меня плющид.

Джордж Эдвардс сносно объяснялся на руанже, неплохо говорил по-испански и великолепно владел классическим английским. Слово «плющид» заставило его задуматься. Он сопоставил услышанный звук со многими ментальными эталонами. И нашел соответствие.

– Ах да, плющит! – триумфально воскликнул Джордж, по-прежнему лежа на животе. – Сокрушен. Уничтожен. Сведен на ноль. Стерт. Разбомблен. Раздавлен. Разбит.

Джимми тем временем взирал на небольшую желатиновую бомбочку, невинно моргавшую в его вялой руке.

– Великолепное зелье, – провозгласил он, ни к кому, в сущности, не обращаясь, поскольку Джордж все продолжал декламировать свою цепь синонимов, не смущаясь отсутствием внимательных слушателей. – Даже сбегать отлить не хочется.

И Авижан, не понявшая ни единого слова, произнесенного ее вопящими гостями, взирала на них с мирным удовлетворением. Ибо она пребывала в самом спокойном настроении, забыв обо всех нуждах и тревогах своей личной жизни, связанных с ней неотступных заботах, и находилась среди друзей, столь же тихо, преднамеренно и восхитительно упившись, как и они.

* * *

СУПААРИ ЗНАЛ, что его секретарша иногда нуждается в отдыхе от забот, и, хотя был удивлен тем, что она повела иноземцев в клуб, сердиться на нее не стал. По правде сказать, он наслаждался почти полной тишиной, царившей на его катере в течение первого дня пути до Кашана.

Второй день выдался чуть более оживленным, но теперь иноземцы погрузились в задумчивость. Супаари предполагал, что они найдут, что рассказать своим спутникам, остававшимся в Кашане. По разговорам за трапезой, их вопросам и впечатлениям он знал, что Гайжур не разочаровал их, и его гостеприимство было принято с благодарностью. Это было приятно. И теперь он предвкушал, как сделает то же самое для Хэ’эн и остальных, теперь уже пребывая в уверенности, что сумеет сделать это лучше.

Супаари заметил, что молчание в последний день пути имело совсем другой характер, хотя и не мог понять причины. Уже тогда, когда они огибали последний поворот реки и Супаари причаливал к пристани Кашана, Марк Робишо, Джордж Эдвардс и Джимми