Избранное - Борис Сергеевич Гусев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
До окончательного снятия блокады оставался еще целый год.
X
А он все ходил по кругу. Круг семидесятый, девяностый, сотый… Уже его знали все наряды на КП; уж получивший еще одну звездочку в погоны Рыбин, не ожидая вопроса, одной артикуляцией сообщал ему пароль. Даже Песочинский чуть подобрел, округлился. Идет лето одна тысяча девятьсот сорок третьего. Немцы еще стоят у стен города, но уже не те. И город другой. Чистый город. На газонах картошка растет, капуста. На Невском — трамваи, народ. Не столько, конечно, как до войны, но все же. Угол Невского и Фонтанки — дом разбомбленный — закрыли фанерным щитом. В случае обстрела знаешь, на какую сторону улицы перейти: надписи появились. Теперь идешь по улице и можно зайти чаю попить — конечно, со своим сахаром.
И настроение совсем другое. Слушая по радио, как наши отбили Орел, Белгород, освободили столько-то сел, Ловейко даже подскакивал на койке. А Григорий Иванович с досадой сказал:
— Там по крайней мере люди дело делают, а мы?! Продукт перегоняем…
Вот тут у них с Ловейко снова вышел спор.
— Гриша, да мы же в осаде! Третий год… История не знает таких случаев, — возмутился Иван Сергеевич.
— Может, скажешь еще — герои?.
— Ну, вообще, я не о себе лично, но…
— «Герой», «герой»! Сидит, понимаешь, на койке, жрет кашу с женкиным маслицем. Хорошо!
— Григорий, как ты можешь?! Да я…
— Ну-ну, успокаивай свою интеллигентскую совесть… Вот ты, понимаешь, какой человек, на все у тебя оправдание. Ох, Иван… Скажи уж честно: тыловики мы.
— Да что ж, я сам сюда напросился? Я солдат… Завтра пошлют на передовую — пойду. Да и сюда залетают снаряды. Давай считай, кого уж нет. Куренцов — раз, — Ловейко загнул палец, — Прокопчук — два, причем того прямо на посту, осколком… Кто еще?
— Карпушин, — подсказал Сережа.
— Этот сам подорвался, — отрезал Быков.
— Все равно — война, — возразил Ловейко, — теперь дальше. Двое в госпитале. Так это за последние полгода. А если взять сорок первый, сорок второй годы? И умерших от голода?
— Сравнил. А там дивизии кладут… Не шуточки!
— Просись! Чего же ты!..
— Я просился.
Обычно Сережа всегда был на стороне Быкова. Сейчас он соглашался с ним лишь отчасти. Про геройство, конечно, говорить не приходится. Это так. Но все же и тыловиками нельзя себя называть. Мы же на Ленинградском фронте. Фронте! А не в тылу. Был бы тыл — так и назвали бы…
— Гриша! Да ты посчитай, ведь у нас в части все битые, начиная с полковника…
Замолчал Григорий Иванович. Как о полковнике — он все. Ни слова. А Ловейко наседает:
— Ты ж его возишь, он где был первую зиму?
— На «пятачке». У него ноги перебиты. Не о нем речь.
— Давай дальше! Песочинский, я знаю, еще с финской нестроевой… Эренбург — тот старше Песочинского, еще в первую мировую фельдшером был. Комиссар — слепой… Теперь из нашей команды: Степан — беспалый, разрывной срезало, я, ты знаешь, под Дубровкой…
— Знаю, знаю, уши прожужжал. Вояка!
— Нет, ты иди сюда, Гриша! Иди, иди, пощупай… — Ловейко сует руку за спину, задирает гимнастерку. — Вот он, горючий мой… Сидит! С горошину, а чуть бы левее — и позвонок зацепил. Иди, убедишься.
— Еще чего! Буду в портки тебе лазить.
— Вот если б ты меня, Гришенька, спросил, почему бы нашему лейтенанту не покомандовать взводом в строевой роте — тут бы я тебя поддержал.
— А у него это… плоскостопие!
— Ну, Гриша, удружил, — расхохотался отходчивый Ловейко.
Завершили, как всегда, шуткой:
— Ладно, Иван! Вот кончится война, будешь ходить к пионерам и про свои подвиги лясы точить. Они тебе галстучек на шею повяжут… За тобой-то и мы с Серегой, пожалуй, в герои попадем, а?
Летом возить почту — одно удовольствие. Теплынь. Парочки ходят — медсестры с выздоравливающими ранеными. Из ППГ[1] гармошка слышится. Теперь все «Огонек» поют: «Не погаснет без времени…» А на КП не страшно и полночи прождать. Но как раз теперь ждать почти не приходится. Машины чаще ходят — наверное, бензину стало больше: блокада прорвана. И везут.
Днем Сережа ходит на полевую почту за письмами для бойцов. Придет машина — крытый фургон, сбросит пачку писем, вот их и разбирают почтальоны гарнизонных частей, отыскивая конверты с номером своей в/ч. После приходит начальник полевой почты и велит проштемпелевать каждый конверт. Зачем — непонятно. Все равно же он, Сережа, несет эти письма в свою часть и раздает бойцам. То-то радости: все бегут, окружают, рвут письма из рук. Им-то все равно, есть лишний штемпель или нет. Важно письмо получить. Конечно, бывают и грустные вести: кто-то умер или убили. И вот по поводу этих штемпелей Сережа высказал свои соображения начальнику почты.
— Порядок заведен затем, чтоб его исполнять, — строго ответил начальник. — А ну, к примеру, к вам в часть придет враждебное письмо?
— Как враждебное?
— Маленький, да? Не знаешь…
— А… понятно.
— Вот мы по штемпелям и узнаем, через какие оно прошло пункты. Все. Диверсант локализован.
— Ясно…
Да, почти все ясно. Что шпионы есть — в этом Сережа сам убедился. На глазах его кто-то пустил ракету во время налета «юнкерсов». Это было в ноябре месяце 1941 года. Он еще не
