Бумажный Тигр 3 (СИ) - Соловьев Константин Анатольевич

Экспонаты, собранные здесь, обретались не в клетках, но в собственных павильончиках, похожих на миниатюрные вагоны, и каждый из них был в достаточной степени уродливым или пугающим, чтобы сполна отработать деньги для господина Барнума.

Человек-волк - мальчик с собакоподобной головой, не умеющий говорить по-человечески, лишь лаять, найденный в какой-то глухой российской губернии. Пышнобедрая «Готтентотская Венера» - женщина, чьи бедра выглядели столь пугающе объемными, что казалось чудом, отчего она вообще может ходить. Леонард Траск – человек, известный как Великий Горбун, искривленный настолько, будто какая-то неведомая сила вознамерилась скрутить его в бараний рог. Братья Банкеры из Сиама – три великана, сросшихся воедино торсами, лопочущие на непонятном публике птичьем наречии…

Выставка произвела на Лэйда самое гнетущее впечатление. Здесь все мыслимые уродства и аномалии, которыми только может похвастать человеческое тело, не только не драпировались, но и выставлялись на показ, бесстыдно демонстрируя себя публике.

Бесконечное торжество изувеченной плоти, бесстыдный праздник уродства.

Индийский старик, чье лицо из-за разросшейся опухоли превратилось в одну огромную бородавку вроде древесного нароста, хихикал и спрашивал у зевак сигареты, которые затем курил, хитрым образом вставив в какую-то истекающую гноем дыру в районе гортани. Существо с деформированной каплевидной головой, похожей на сплющенную тыкву, из которой едва не вытекли глаза, по-детски угукало, пуская слюну и теребя свой почти не прикрытый набедренной повязкой фаллос.

Лэйд постыдно бежал с выставки, не в силах глядеть на эту страшную кунсткамеру. Если в эту минуту среди толпы зевак нашелся бы такой, что сказал бы ему на ухо: «Лэйд Лайвстоун, спустя много лет тебе придется еще раз посетить подобное заведение, но уже в Новом Бангоре», то, пожалуй, заработал бы по меньшей мере грубую насмешку, а то и пару крепких тумаков сверху.

Это имя показалось бы ему нелепым, неуклюжим и в высшей степени никчемным – в ту пору он еще предпочитал носить то, что было дано ему от рождения. К тому же… В те годы он изучал в Лондоне много самых разных наук, зачастую на стыке самых противоречивых из них, но имел неплохое представление об устройстве Британской Полинезии и был уверен, что среди множества островов не имеется ни одного с таким странным названием…

То, что он увидел на первом этаже «Биржевой компании Крамби», было стократ хуже «Изумительной выставки человеческого тела» господина Барнума. И страшнее любого цирка уродов из числа тех, что ему приходилось встречать как в Старом и Новом Свете, так и в Полинезии с ее странными представлениями о естественности и морали, нередко способными повергнуть в ужас благопристойного британского джентльмена.

Лэйд двинулся вдоль кабинетов, пронизывая каждый из них бледным гальваническим лучом фонаря. Некоторые кабинеты пустовали и всякий раз, когда луч выхватывал из тяжелого слоистого полумрака одну только безжизненную конторскую мебель, Лэйд украдкой вздыхал с облегчением. Пустой. Зато другие…

Другие он хотел бы навсегда забыть, если бы был властен над собственной памятью.

***

Второй или третий встретил его странными звуками, доносящимся из угла, похожими на шипение и всхлипывание одновременно. Посветив в ту область фонарем, Лэйд едва не отпрянул. Потому что существо, спрятавшееся в темном углу, менее всего походило на человека, которому нужна помощь. Оно походило на…

На чудовище, подумал Лэйд, ощущая предательскую легкость фонаря, который его рука рефлекторно попыталась ухватить на манер дубинки. На ощетинившуюся иглами тварь, судорожно скребущую стену и рычащую от переполняющей ее ярости.

Великий Боже, сколько же у нее шипов! Больше чем у морского ежа, ядовитой гадины, похожей на шар, грозы незадачливых рыбаков, промышляющих под островом. Только тварь, бьющаяся в углу, своей формой не напоминала шар, напротив, была весьма человекоподобна. Лэйд отчетливо различал бьющийся в какой-то жуткой агонии торс, царапающие пол лапы, даже голову – и все усеяно трехдюймовыми шипами, похожими на толстые ткацкие иглы.

Этой твари даже не придется его кусать, отстранено подумал Лэйд, дыша сквозь зубы и пятясь к выходу, достаточно ей прижать меня к стене, как я превращаюсь в кусок истекающего кровью антрекота…

Но тварь не собиралась прыгать на него, она даже не изготовилась к атаке. Вместо этого она судорожно билась в углу, царапая стены своими страшными шипами и сдирая в клочья обои. Этих шипов в ее теле было столько, что едва ли она была способна прикоснуться лапой к собственному телу, не поранив его. Сотни, тысячи колышущихся стальных пик, издающих при движении тот самый дребезжащий шелест, что он услышал. Металл. Иглы были не хитиновыми и не костяными, а из самой настоящей стали. Полированной, тускло блестящей. К этому звуку примешивался негромкий треск, но Лэйд счел за лучшее убраться, издавая как можно меньше шума. Лишь у самого порога, убедившись, что тварь, скрежещущая в углу, как будто не помышляет о нападении, он осмелился приподнять фонарь, чтобы разглядеть ее.

И глухо выругался, потому что ничего другого ему не оставалось.

Не чудовище. Человек. Точнее, что-то, что еще недавно могло бы им считаться. Но сейчас…

Лэйд мысленно прочитал краткую молитву Рангинуи, хоть и не верил в полинезийских богов – надо было занять хоть чем-то судорожно скачущие мысли.

В этого человека вогнали по меньшей мере несколько сотен игл, превратив его в подушечку для шитья. Вогнали недостаточно глубоко, чтоб умертвить, но достаточно для того, чтобы причинить ему немыслимые мучения. Хрипя и захлебываясь собственной кровью из вспоротого горла, он бился в углу, но движения его, напугавшие Лэйда, кажется, уже не были в полной мере осознанными, вступив в стадию агонии.

Одежда на нем превратилась в лоскуты, в пропитанное кровью рубище, почти не скрывающее страшно разбухшую плоть, поросшую иглами. Каждая его пора, пронзенная сталью, кровоточила, каждый дюйм тела, пронзенный десятком миниатюрных копий, дрожал. Лицо превратилось в повисшую на остриях маску из кожи, рот – в пришпиленную к рычащему черепу изорванную в лохмотья улыбку.

Он кричал, насколько позволял ему проткнутый в дюжине мест язык и хлюпающая, истыканная шипами, глотка. Но крик его уже затихал и только резкое хрипящие дыхание порванных легких указывало на то, что запасы жизни в этом несчастном теле скоро истекут без остатка.

Должно быть, яркий гальванический свет на миг привел мученика в чувство. Он захрипел, выгибаясь дугой, царапая пол, и рефлекторно прижал руки к груди, пытаясь вытащить пучок игл из гортани. Не замечая, что его руки, усеянные шипами и превращенные в орудия пытки, еще больше рвут и калечат его тело. Но самым страшным было не это. Самым страшным был треск, который Лэйд внезапно отчетливо разобрал. Треск вроде треска старой ткани или…

Человек-еж заверещал, неожиданно широко раскрыв рот и сделалось видно, что иглы торчат у него не только между зубами, но и в нёбе. Хруст и…

Лэйду захотелось опрометью броситься прочь.

Сразу в нескольких местах кровоточащая плоть умирающего забурлила, под лохмотьями вспухли отчетливые, с кулак размером, фурункулы. Которые мгновением позже лопнули с тихим треском ткани и кожи, раскрывшись соцветиями из сверкающих шипов. Умирающий, кривя рот в своей страшной не сходящей улыбке, тщетно пытался сдержать их рост, прижимая унизанные шипами руки, не замечая, что кожа на его теле исполосована до такой степени, что скоро станет слазить клочьями…

Это были не иглы. Это были металлические пишущие перья, растущие из его тела, медленно разрывающие плоть. Тысячи, десятки тысяч металлических перьев.

Лэйд выскочил из кабинета, тяжело дыша и борясь с рвотным спазмом, закупорившим горло. Он все еще слышал треск лопающейся кожи и звон острой металлической чешуи, царапающей стену.