Записки сенатора - Константин Фишер

Со смертью Коли все эти распоряжения лишились своего смысла; я возвратил князю деньги; недели две князь находил развлечение в исследовании моих счетов и расчетов, но потом наступила могильная тишина в его сердце, и он, видимо, страдал и скучал жизнью. Дорого платил он за насмешки над семейными узами! Теперь он искал и не находил их.

Сын его, вообще неспособный наполнить пустоту его жизни, был с ним часто непочтителен. Жена сына, умная, но холодная женщина, не сходилась с тестем в образе жизни и потому гораздо менее доставляла старику развлечений, чем разных лишений. Он кидался во все стороны, останавливался то на племяннице, то на внучке, но боялся нового, не ясного ему источника неприятностей, и оставался один, читал, читал, пока глаза не отказались от службы.

Оклеветанный в Крымскую войну, выброшенный из службы, в опале царской, он помнил, однако, свою популярность в Москве, видел, что и государь не решался трактовать его иначе, как старейшего генерала и государственного мужа; он знал, что его не любят, однако был уверен, что никто не посмеет приблизиться к нему иначе, как с глубоким уважением.

Характер, который придан судебной реформе нашими юными нахалами, отнял у старика и это последнее утешение. Вследствие письма, писанного им лет за десять к князю Трубецкому, где он сообщал ему слухи, будто любовница внука Трубецкого взяла с собой за границу беременную бабу, — судебный следователь очень бесцеремонно вызвал князя к допросу под присягою, полагая, что равенство перед законом в делах судебных значит равенство гражданское в смысле принципов 1789 года. Напрасно объяснял я князю, что это обряд, который не может кидать тени на честь его, а скорее бросает тень на судей; князь соглашался в уме с моими доводами, но не мог усмирить волнений сердца.

Несмотря на все смягченные формы, по выходе следователя и священника из кабинета князя люди нашли его лежащим на полу в бесчувственном состоянии. С этой минуты он постоянно был болен, ослабевал, слег, и вот уже вторая неделя, как он мучается агонией. В краткие светлые минуты он изъявлял удовольствие, только когда меня видел; только мне вверял свои задушевные мысли, всего чаще повторяя: «Я боюсь приезда госпожи Вадковской».

Четвертого дня в последний раз показал он, что узнал меня; бредил об аксельбантах, смеялся или лежал замертво, но когда я подошел к нему близко, он проговорил слабым голосом: «Крайняя слабость». Это было его прощальное слово; с тех пор он не узнает меня или не обращает на меня, как и ни на что, внимания. Думал ли так умирать князь Меншиков, любимый генерал-адъютант двух императоров, счастливый во всем и гордый до такой степени, что был равно вежлив с первым вельможей и с последним из своих писарей. Бедное человечество!

Наконец Бог прекратил страшные страдания две недели умиравшего старика. Эта агония не есть ли доказательство, что в больном старце был еще большой запас сил. Его залечили!

Года за три нервный удар, первое memento mori, последовал за шестидневным запором. С тех пор князь постоянно хлопотал только о том, чтобы каждый день был у него обильный стул; принимал ревень, алоэ, горькую воду, словом, все, что продавалось в аптеках, и наконец расстроил совершенно желудок. Я посоветовал ему принимать мармелад из слив с александрийским листом по рецепту известного кетенского доктора Гауке. Мармелад действовал, как выражался князь, с точностью часов, но действие его оказывалось через 12 часов после приема. В последние месяцы у князя не было уже терпения ждать 12 часов; он брал мармелад два-три раза в день, а через 12 часов действие наступало с такою силою, что князь брал опиум.

В этом-то положении, требовавшем во враче противника лекарств, князь вздумал взять Гемилиана, содержателя гальванических приборов. Гемилиан напихал в него столько пилюль, микстур и бальзамов, что у князя сделался понос с лихорадкою, продолжавшийся более месяца; от расслабления сил приготовление крови сделалось ненормальным; кровь шла и пузырем и кишками, а лихорадка между тем делала тоже свое дело.

Замечательно было лечение Гемилиана с Экком, которому платили 25 рублей за визит. Они давали князю хину от лихорадки, а так как хина губила желудок, то давали и соляную кислоту для подкрепления желудка, — как будто тело человеческое есть дом с отдельными комнатами, где одну комнату топят, чтобы нагреть, а в другой, слишком теплой, открывают форточку, чтобы освежить.

Я настаивал на перемене доктора. Князь и сам убедился в неспособности Гемилиана, однако отвечал мне: «Я бы не хотел его обидеть!» — и остался при нем. «Этот отзыв выражает всю личность князя», — сказал граф Армфельт.

Истратив миллион на платежи долгов Вадковской, истратив его поневоле, единственно в предупреждение скандалов, князь Меншиков копил в сердце чувство ожесточения; предвидя исход последней болезни, он, казалось, вспомнил обо всех оскорблениях и огорчениях, вынесенных им от дочери, и спешил составить завещание, чтобы сказать в нем, что он ничего не оставляет дочери; он успокоился не прежде, как по вручении мне завещания, с которого копию отдал сыну. Сын опасается теперь сцен на могиле отца; в том же опасении я нашел вынужденным объявить, что в моих руках завещание, которого содержание мне неизвестно — я его вскрою после похорон. Князь, отдавая мне завещание, сказал: «Она меня проклянет!» Когда я заметил на это, что проклятие это похоже будет на анафему тех, кто ездит с дышлом, князь с улыбкой отвечал: «Не с дышлом, а об одной оглобле».

Вежливость и умные речи не уменьшались до самой той минуты, когда он закрыл глаза и перестал владеть языком.

На первую панихиду ожидали государя, но государь захворал, и затем никого на панихиде не было. Грейг, креатура князя, превзошел всех; он приехал, но, видя, что нет никого из знати, — уехал! Что за мерзость!

Э. И. Герстфельд рассказывал мне свои служебные похождения. В министерстве путей сообщения, при министре Мельникове, вырабатывался проект положения об употреблении обочин железных дорог и полиции прилегающих местностей. Работали много, соображали и уравнивали с иностранными правилами, судили в министерском совете и представили министру. Министр снова сообразил, исправил и внес в Государственный совет; здесь К. В. Чевкин взял перо, перемарал проект по-своему, изменил его до основания и представил в соединенные департаменты законов и государственной экономии, пригласив Мельникова и двух его мудрецов, Кербедза и Дельвига. Эти три авторитета аплодировали новому проекту, и департаменты утвердили его. Проект перешел в общее собрание, и тут только увидал Герстфельд, что проект совершенно переделан и никуда не годится. Герстфельд отправился к Мельникову и объяснил ему всю нелепость новых изменений.