Пятый арлекин - Владимир Тодоров

— Я помню эту сцену в зоопарке. Действительно, тот дикий козел чуть не разнес вольер вдребезги — приревновал. А Борис стоял в растерянности и уши у него пылали от напряжения. Он, кажется, испугался, но не показал этого. Он и вправду объяснился мне на другой день. А я смеялась, отшучивалась, и вообще решила прекратить с ним разговор на подобные темы. А потом вдруг меня осенило: он же очень порядочный, умный, деликатный! Где я еще найду такого? Разве мало значит прожить всю жизнь с надежным порядочным человеком? Это и перетянуло все остальные контрдоводы. Да и мама сказала то же самое. Она сказала: «Ирина, семейная жизнь — штука ненадежная. Сколько браков и надежд разлетелось в прах, потому что мужчина чувствовал свою силу и привлекательность. В данном случае тебе ничего подобного не грозит. Борис, с моей точки зрения, очень даже надежная партия. Твой папочка был очень похож на актера Жана Марэ. Так вот, чтоб он сгорел вместе со всеми ему подобными: он не выходил из дому, не пригладив каждый волосок, не смахнув пылинку с туфель или пиджака. Любой прыщик в районе лица или носа он приравнивал чуть не к мировой трагедии. Мне тошно на него было смотреть, воротило от одного его вида, и это вскоре после свадьбы. А когда кот Mартовский возвращался поздно с очередного „совещания“ и от него пахло дорогими духами, он шаловливо объяснял, что рядом с ним дама в троллейбусе разбила духи „Нина Риччи“. Названия же какие знал, подлец! Когда он видел хорошенькую женщину на улице, то преображался как собака, у которой перед носом поводили куском колбасы. При этом он не скрывал своих эмоций. Когда он укатил на море с этой тварью Элеонорой, бывшей женой покойного генерала Енохина, то скажу тебе честно, я с облегчением вздохнула: самой порвать с ним не было сил, и я благодарна судьбе за то, что случилось. А потом, когда он опомнился и стал мне названивать, чтобы я его простила, то, миль пардон, я сказала ему, что он обычный смазливый кобель и умрет под забором. Конечно, он забеспокоился, где еще возьмет такую дуру, чтобы расстилалась перед ним как пшеница перед ветром: Александр Владимирович, вот вам свежая рубашка, вот трусики, вот маечка, вот носовой платочек, ботиночки ваши начищены, а пиджачок отглажен. А он в ответ снисходительно подставит щечку. А вот бывшая генеральша за первую же его отлучку и возвращение под утро с очередного „совещания“ двинула тяжелой ручкой по физии и выставила вон. Что, сударь, заслужили, то и получили!»

— Смешная мама, но все, что она говорила, было верным и справедливым. Отца я не видела с тех пор, как он ушел. Да и какой он отец? Так, перекати-поле: нашел свое счастье с буфетчицей из города Киева. Должно быть, остался доволен: достаток и уход по первому разряду. Все-таки снисхождение сделал — специалист с высшим техническим образованием. Вот эти доводы и перетянули… Через полгода мы расписались. Что там дальше? «Я самый счастливый человек в мире, я женат на Ирине! Я никогда не мечтал о подобном счастье: утро начинается с мысли о ней, и засыпая, я шепчу ее имя. Да и ночью, когда я сплю, чувство радости не проходит. Вспоминаю того самого П.П.Ж. из „Гранатового браслета“ и сочувствую ему — он так и не узнал счастья взаимной любви. Хотя, по-своему, тоже был счастлив, любя. Ведь, если подумать, какое это счастье встретить единственную женщину, созданную природой для тебя одного! Если руководствоваться теорией вероятности, то шансы не только равны нулю, а скорее какой-то огромной отрицательной величине. Значит, любовь — это чудо, такое же, как волшебная лампа Аладдина. Я молюсь за нее, за мою любовь, пусть она будет долгой и неугасаемой. И если понадобится, то я защищу ее своей жизнью. Спасибо тебе, любимая, что ты не отвергла меня, что ты принесла мне ту радость, которую я бы никогда не узнал, не будь тебя и не случись чудо. Люблю тебя!»

Ирина Александровна отложила дневник и вздохнула, словно ей перестало хватать воздуха. Слова Бориса звучали так, будто он только что их произнес, она слышала все самые мельчайшие оттенки его чуть хрипловатого голоса.

— Интересно, знал ли он, что я не люблю его? Наверное нет, иначе бы стал презирать, ведь он любил и не замечал, что я приняла его любовь, как необходимый атрибут нашей жизни. Слава богу, что он никогда не знал об этом и умер счастливым. Ведь он умер сразу, без мучений. Почему все-таки он в те дни был какой-то сам не свой? А вдруг он объяснил это в своем дневнике? Может быть, причина была во мне и он почувствовал мою холодность? Не стоит причинять себе боль через столько лет, но я не успокоюсь, пока не прочту страницы, связанные с его последними днями. Отчего-то страшно, будто я сейчас прикоснусь к какой-то тайне. Скорее бы приехал Виталий, мне станет спокойнее.

Ирина Александровна полистала несколько тетрадей и, наконец, нашла нужную. «В мою жизнь вошло что-то страшное и непонятное, будто все происходит во сне. Кто он, этот человек, преследующий меня постоянно? Он ждет меня на улице, когда я выхожу из Академии, он провожает меня до остановки и уговаривает оставить Ирину. Когда он подошел ко мне первый раз, я подумал, что он больной, но он совсем не похож на сумасшедшего. Я спросил, по какому праву он смеет говорить мне подобные вещи? „По праву сильного человека, который даст ей в сто раз больше. Это вы не по праву завладели ей, — добавил он, — и еще, я люблю ее. Я увидел ее на улице и понял, что это моя женщина!“ — „Я тоже люблю свою жену, — закричал я, — с какой стати я должен отказываться от нее.“ — „Вы все равно сделаете это.“— „Вы угрожаете мне?“ — „Нет, — мягко сказал, лучше если сами сделаете это“.»

Я полезла в эту память неподготовленной к встрече с прошлым. Это ошибка, и мне кажется что если я переверну еще одну страницу, то умру от страха. Я не знаю чего боюсь, но мне очень страшно. Даже стыдно сознаться себе самой, как я трушу. А вдруг Борис подумал, что я изменяла ему с этим, неизвестным мне, человеком, и покончил с собой? Тогда все станет еще страшней, я не перенесу этого и вся моя будущая жизнь превратится в муку, в клубок вины перед Борисом.

Лихорадочной рукой Ирина Александровна перевернула страницу дневника. «Он опять появился, этот человек. Встречу с ним на этот раз я воспринял как роковую неизбежность.

— Что вам от меня нужно? — спросил я пересохшим горлом.

— От вас ничего, — усмехнулся он, — я же вам говорил, что вы не пара Ирине. И все. И просил вас оставить ее, под любым предлогом. Лучше, конечно, вам навсегда уехать из этих мест. Так будет надёжнее и спокойнее всем, и самое главное — вам. Ведь вы не хотите, чтобы из-за вас с кем-нибудь из дорогих вам людей случилось несчастье?

— Вы мерзавец, — ответил я, и у меня на какое-то мгновение помутилось в голове, я по-настоящему испугался за Ирину и Аленку и главное — поверил, что он может выполнить свою угрозу.

— Вот видите, вы почти согласны, — мягко сказал он, — вы испугались, значит, вы не допустите несчастья. И хорошо, что вы испугались не за себя. Это самое последнее дело — бояться за себя. Значит, мы можем обо всем договориться?

— О чем вы? — спросил я, не придя еще в себя.

— Все о том же.»

Призрак

Ремизов пронзительно в упор посмотрел на Плахова, вложив в этот взгляд природную гипнотическую силу. Он тренировал его годами, оттачивая грани и оттенки, как амстердамский мастер выводит на алмазе бриллиантовую россыпь геометрических сторон. В работе Ремизова все было подчинено одной цели — проникнуть в душевный мир пациента, вызвать доверие, подчинить трезвой сильной воле, усыпить смятение и тревогу, и найти причину коррозии психики, чтобы в дальнейшем, располагая совокупностью объективных данных, остановить разрушающую мозг болезнь.

Плахов наткнулся на взгляд Ремизова, неуютно поежился, стараясь подсознательно отодвинуться в сторону, потом принял его и послушно пошел по невидимой нити, как дикий зверек, попавший в свет автомобильных фар. И сразу испытал облегчение: он был не одинок в своем тягостном состоянии, это вселяло надежду — может все не так страшно и обойдется, и еще день — два, восстановится покой и прежнее душевное и физическое равновесие. Ремизов потрогал нервными чуткими пальцами лоб сидящего рядом Плахова, пробежал ими по его лицу, потом плавно отвел руку в сторону: Плахов загипнотизированно посмотрел туда же. Убрав руку, Ремизов принял прежнее положение и на какое-то время задумался, развивая мысленно дальнейшую тактику общения с Плаховым: случай, с одной стороны, был классический, а с другой, по некоторым параметрам — не укладывался в схему, и хотя Ремизов был уверен в том, что любые схемы изученных и описанных болезней условны, все же признавал, что они необходимы и, в основном, должны охватывать совокупность признаков заболевания. Теперь Плахову нужен обстоятельный, внушающий доверие, разговор.

— Вы не могли бы, Петр Борисович, припомнить, чем болели?