Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку - Валентин Пикуль

– Ну! – распетушился Бисмарк. – Стыдно, граф, не знать Бисмарков! Кто славился охотой в Бранденбурге? Кто умел выпить и закусить чем-нибудь солененьким? И так уже половину тысячелетия, начиная с 1270 года… Это вам не шутка, граф!

Бирен остро позавидовал древности рода Бисмарков, и Фекла Тротта фон Трейден была обручена с прусским убийцей.

Анна Иоанновна щедро осыпала Бисмарка милостями, от казны царской дали ему каменный дом в Петербурге. Принцесса Анна Леопольдовна и ее жених, принц Антон Брауншвейгский, несли в процессии шлейф невестиного платья. Молва о такой неслыханной чести дошла и до Пруссии; король прислал убийце письмо: «С высоты своего нового величия, о бродяга Бисмарк, не забудь бедного короля бедной Пруссии… Узнай, кстати: нельзя ли продать русским старые штыки? У меня также залежались голенища от ботфорт. При известной бережливости русские могли бы еще их носить долго…»

Бисмарк стал генерал-майором, и Бирен спросил его:

– Может, Людольф, ты желаешь получить губернию?

– Но я не знаю русского языка, чтобы управлять ею.

– Тут нужна палка, а не язык. Хорошо, мы подумаем…

По ростепели дорог Густав Левенвольде уже скакал в Варшаву: начинались тревоги в Европе по случаю смерти Августа II, русская армия Петра Ласси стягивалась к рубежам империи…

Версаль упрашивал Петербург поддержать на престоле польском Станислава Лещинского. А за это обещал быть в дружбе с Россией. Версаль гарантировал завоевание провинций в Гиляни и Прибалтику, Франция сулила России защиту ее интересов в делах турецких, она признавала за русскими царями императорский титул… Казалось бы, чего еще надо? Но Остерман, верный союзу с Веной, убеждал царицу в обратном:

– Союз с Францией вреден для нас и за дальностью расстояния, через головы княжеств немецких, весьма неудобен… Ваше величество, зачем вы Миниху Крестовский остров в столице подарили? Дом в Кронштадте, дом в Петербурге… ему все мало! Фельдмаршал о вашем обер-камергере графе Бирене очень дурно отзывался.

Интрига уходила далеко – до типографии, где Шумахер велел «Ведомостям» Миниха более не восхвалять. Звезда прожектора медленно угасала на горизонте славы. Спасти Миниха могла только война. Теперь он рассуждал так:

– Дело мое – дело солдата! Но конъюнктуры польские – палка о двух концах: ежели мы в Польше завязнем, с Францией через то рассорясь, начнут турки рвать Россию со стороны степей ногайских. И вот тогда начнутся страхи и кровь великие…

Был теплый летний день, когда в Петергоф прибыл Кейзерлинг и ловко просочился в покои графа Бирена. Намекнул о своих услугах.

– Ты ловкий барышник, Кейзерлинг, – смеялся Бирен. – Тебе не терпится сесть в кресло президента… Но что я могу поделать, если в Академии еще сидит Блументрост?

– Вот за этим и прибыл, – сказал Кейзерлинг, – чтобы сообщить: Блументрост завтра из кресла президента пересядет на лавку в застенке Тайной розыскных дел канцелярии.

– Что это значит? – спросил его Бирен.

Кейзерлинг достал черный траурный платок, вытер слезу:

– Ночью скоропостижно скончалась Дикая герцогиня Мекленбургская – Екатерина Иоанновна, и эту смерть тоже поставят в вину Блументросту…

Дикая умерла, вином опившись. Анна Иоанновна плакала:

– Сиротинка я горькая, одна осталась на белом свете, любой теперича меня обидеть может… Ирод проклятый Блументрост погубил последнюю сестричку мою. Андрей Иваныч, рви его… Допроси, почто он рецепт худо писал?

Когда закопали Дикую в Александро-Невской лавре, а одежды придворных снова сделались палевыми, голубыми и розовыми, тогда Бирен завел с царицей речь о делах академических, о пристрастии Кейзерлинга к наукам.

Кейзерлинг воссел в кресле президента и сказал:

– Господин Шумахер! Отовсюду слышны вопли мужей ученых, кои обвиняют вас в самоуправстве тираническом… Так ли это?

– В мире научном, – отвечал Шумахер, низко кланяясь, – это обычная картина, барон. Вы пробудете в Академии три дня, и вокруг вашего кресла тоже залетают осы, жалящие нещадно…

Трах! – брызнули стекла, и в кабинет президента влетела первая ракета с Невы. Начинался очередной пожар, Шумахер героически руководил его тушением… Неподалеку от Академии размещался фейерверочный «театрум», и оттуда время от времени, потехи ради, запускали огненные ракеты, швермеры и мордшломвы… И никакими силами нельзя было убедить Анну Иоанновну, чтобы «театрум» этот из-под бока Академии убрали.

– Забаву-то, – говорила она, – должна я иметь или нет? Или уж вы меня совсем в монашенки записали?..

Таковы были дела придворные, дела столичные, когда русская армия дружно топала в сторону Польши, и солдаты еще не знали, сколь далеко идти им… Очень далеко уйдут солдаты: кровь русская прольется на виноградниках Рейна, в бою с французами, за дела венские, дела германские, дела конъюнктур Остермановых.

Из кареты перед дворцом вышел молодой человек в длинном черном плаще. Решительно (будто он не раз уже бывал здесь) стал подниматься по лестницам. Не было женщины, которая бы не смутилась при виде его – столь красив был этот молодой мужчина. Черный плащ тащился за ним по ступеням, словно змеиный хвост. Это был граф Мориц Линар, прибывший из Дрездена в Петербург…

И вот он – перед Биреном:

– Сиятельнейший граф, имею разговор для вас важный.

– Прошу, – учтиво поклонился Бирен и побледнел…

В полутемной комнате, наедине с Биреном, Мориц Линар долго стоял молча. Молчал и граф Бирен, предчувствуя нечто.

– Начнем?

– Я думаю, – ответил Бирен, – нам здесь не помешают…

– Отлично, граф. Имею честь довести до вас волю моего покойного короля и курфюрста Саксонского – Августа Второго.

И отрубил – в лицо Бирену, которого даже зашатало:

– Двести миллионов талеров и корона герцогов курляндских – все это отдается вам, но… – И заключил уже спокойно: – За это, граф, вы поможете сейчас курфюрсту Саксонскому Августу Третьему утвердить за собой престол Ягеллонов в Кракове.

Лицо Бирена заливал пот, он бормотал:

– Двести миллионов… и корона герцога… О боже!

– Я жду ответа, – сказал Линар, взмахнув шляпой.

Бирен выпрямился, глаза его были почти безумны.

– В чем дело? – прошептал он, озираясь. – Разве вы не слышите? В полках русских уже стучат поход барабаны и давно поют воинственные флейты… Я помогу вам. Чем могу.

Глава третья

Волынский на Москве широко зажил: дом новый – полная чаша, веселись душа! И ничего теперь не боялся: от недругов отдарился. Кому – лошадь, кому – шубу знатную. А чтобы на будущее себя перед двором обезопасить, Андрей Петрович имел «бабу волосатую». Женщина эта была казусом природы: имела усы и бороду. По всем же другим статьям – полу была прекрасного. Зная, как охоча Анна Иоанновна до всяких уродств, Волынский эту «бабу волосатую» до времени берег, никому не показывал. Соображал так: «Коли в карьере моей что-либо хрустнет, тогда я бабой этой всем рты заткну!»

Сидел Волынский в библиотеке и монеты, из стран восточных вывезенные, перебирал лениво. Выделил чекан – для дарения Бирену.

– А… Миниху? – спросил Кубанец. – Тоже пошлете?

– Миниху – кукиш, – отвечал Волынский. – Ныне я, Базиль, и сам в силу вошел, мне ли Миниха задабривать? Гляди, как бы Миниху не пришлось передо мной гнуться?

Далеко залетал Волынский в мыслях своих. «Хорошо бы, – мыслил, – куранты временные в Европе издавать обо всех делах русских. Вроде газеты! Да чтобы на языках разных мерзости двора нашего описывать. И дегтю не жалеть – мазать так мазать! По всей сволочи придворной, по всем патронам моим. Да и… Анну – тем же цветом, в навозе бы ее вывалять. Чтоб предстали пред лицом Европы во всей скверне своей… Эх, мысли мои! Вы – как кони: нет на вас удержу!»

Стол в доме Волынского всегда на сто кувертов накрывали. И гостей не звали – сами придут охотно. Как раз экспедиция Беринга через Москву проезжала, офицеров немало явилось пировать в доме открытом… От гостей в палатах обеденных было не протолкнуться, чадно от свеч. Волынский в соседние покои от пира уклонился, чтобы в месте «утишном», пояс ослабив, вздремнуть на кушетках. Но один из гостей следом за ним двинулся; Волынский его не знал, лицом смугл, носат, брови густые, а глаза сияют…

– Свет идет с востока, брат, – сказал незнакомец. – А мясо уже сошло с костей… – И пальцем крутил возле пуговицы.

Волынский сдуру тоже пуговицу на себе дернул и сказал:

– Прикидывайся! Меня удивить трудно… все знаю!

– Вы почему не отвечали мне за столом?

– А ты разве меня о чем спрашивал?

– Я вижу свет, – продолжал загадочный незнакомец. – И вы напрасно отпираетесь: ваша вилка лежала поперек ножа вот так, – и он скрестил пальцы, показывая. – Вы сами сделали мне трапезный знак Розового креста рыцаря Кадоша пятой степени!

Волынский разумом был остер, он сразу понял, что перед ним «вольный каменщик», который по ошибке, видать, его тоже принял за фрера – брата своего. А как он вилки за столом клал, как ножи бросал – того не упомнил. Может, случайно и знак ему сделал? Однако из забавного не может ли выгоды быть? «Может, на ловца-то и зверь сам бежит… Не запрячь ли мне его в свои санки?»