Так называемая личная жизнь - Константин Симонов

Не сван, а кахетинец, Виссарион, сложенный с какой-то особенной каменной прочностью, в самом деле был похож на сванскую башню. Большие ноги, большие руки, широкие плечи, большая голова на крепкой, сильной шее. Таким он был шесть лет назад, таким оставался и сейчас. Только немного полысел и, должно быть, недавно, потому что одной рукой все поглаживал голову, поправляя редкие волосы, прикрывавшие лысину. Наверное, еще не привык к ней.

- Я читал его статьи, - сказал Виссарион о Гурском. - И твои. Он редко пишет, ты больше.

- А я твои стихи видел осенью в "Известиях".

- Это песня. Ее перевели как стихи, а это песня. Я написал ее на фронте на собственную музыку. Несколько раз ездил на фронт начальником фронтовых бригад. Я теперь служу в нашем комитете по делам искусств. - Виссарион вздохнул так, что Лопатин невольно улыбнулся.

В былые годы Виссарион не любил служить: говорил, что служба не дает ему писать стихи, почему-то они приходят в голову по утрам, как раз когда надо идти на службу.

- Как Тамара, как дети? - спросил Лопатин, когда через две двери на кухне послышались женские голоса.

- Все здоровы, - сказал Виссарион. - Сейчас я позову Тамару. Мы сегодня с ней первый день совсем одни в этой квартире. Наши дети уехали.

И, не став объяснять, куда уехали дети, поднялся, вышел и вернулся, подталкивая перед собой жену, которая, судя по выражению ее лица, совсем не хотела сюда идти. И, только увидев Лопатина, радостно вздохнула и пошла ему навстречу, вытирая руки о фартук.

- Здравствуйте, Тамара, - сказал Лопатин, целуя ее руку. С Виссарионом они были на "ты", а с его женой так с первой встречи и остались на "вы".

- Здравствуйте, мой дорогой, - сказала она, целуя его в лоб. - Вы даже не знаете, как я вам рада! Виссарион, негодяй, вытащил меня из кухни, ничего не сказав. Сказал только: "Сейчас я кого-то тебе покажу!" Я не хотела идти, думала, к нему кто-то по делу... Садитесь, пожалуйста, сейчас будем ужинать.

Она говорила все это с какой-то материнской одновременно и радостью и печалью. И, глядя на Лопатина, стиснув руки, незаметно для себя тихонько поламывала пальцы.

Ее прекрасное, тонкое лицо похудело и заострилось. Огромные черные глаза казались еще огромнее от набежавшей под ними синевы.

"Да, вот кто переменился за эти годы, - подумал Лопатин. - Вот на ком сразу видно, что на эту семью обрушилась война!"

- Как ваша девочка? Она теперь уже большая, - спросила Тамара, продолжая смотреть на Лопатина своими прекрасными печальными глазами.

- Скоро шестнадцать.

- А где она?

- Сейчас в Омске, у моей старшей сестры.

- Это хорошо, это далеко. А как ваша жена? - спросила Тамара.

Виссарион приезжал в Москву всегда один, она не бывала с ним и знала и о девочке и о жене Лопатина только со слов мужа. И хотя не было никаких причин не сказать ей все как есть, что-то остановило Лопатина от прямого ответа. В грузинских семьях редко расходится, особенно когда есть дети, а если это все-таки происходит, относятся к этому как к трагедии.

И Лопатину почему-то не захотелось говорить сейчас этой женщине, с ее и без того печальными глазами, правду о себе и своей жене.

- Она в эвакуации, - сказал он вместо этого. - В Ташкенте.

- Тоже хорошо, далеко, - сказала Тамара.

И когда она во второй раз сказала "далеко", он подумал, что еще недавно, пока не началось наше наступление, Тбилиси от фронта отделял всего только Крестовый перевал да еще сотня километров за ним... Путь, который ты собираешься завтра проделать за одни день...

- Очень похудела. Она не больна? - спросил Лопатин, когда Тамара вышла.

- Нет, не больна, - сказал Виссарион. - Я водил ее к врачу, он говорит, что не больна, просто... - И, не договорив, что "просто", спросил, на сколько Лопатин приехал в Тбилиси.

Лопатин объяснил, что завтра утром едет через Крестовый перевал догонять наступающую армию.

- Да, слава богу, наступаем, - сказал Виссарион. - Когда немцы осенью оказались на Эльбрусе, я каждый раз с ума сходил, когда думал об этом. Они уже на Кавказском хребте, а сзади - Турция! Иногда казалось, что стоишь в коридоре между двумя стенками и упираешься в одну руками, в другую - спиной, и, если одну руку отпустишь, все на тебя упадет. Я, конечно, не военный человек...

- Все мы не такие уж военные, - махнул рукой Лопатин. - Объясни, пока Тамара не вернулась: где дети, что с ними?

- Георгий в армии, десять дней назад был у нас, переночевал дома. Закончил в Кутаиси курсы младших лейтенантов и поехал на фронт. Сегодня, когда мы с Тамарой вернулись из деревни, нашли под дверью записку: наверное, кто-то ехал обратно и занес. Только несколько слов и полевая почта, на которую мы можем ему писать.

Виссарион полез в пиджак и, вынув записку сына, прочел номер полевой почты.

- Не знаешь такой полевой почты? - с надеждой спросил он.

- Пока не знаю, но, может, буду знать, - сказал Лопатин. - Повтори. И, достав записную книжку, записал полевую почту. - Когда же его успели взять в армию? - словно спохватившись, удивленно спросил он, вспомнив осень тридцать шестого года и тоненького, как прутик, двенадцатилетнего школьника, но настоянию кого-то из гостей позванного к взрослому столу и читавшего звонким, детским, даже еще не начавшим ломаться голосом стихи Бараташвили "Синий цвет" сначала по-грузински, а потом, в переводе Пастернака, по-русски. Как-то не укладывалось в голове, что этот тоненький, читавший стихи мальчик мог успеть быть призванным, закончить курсы, стать младшим лейтенантом, уехать на фронт и прислать оттуда отцу с матерью записку с номером своей полевой почты.

- Призвали в июне. - Виссарион стал загибать пальцы: - Июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь... Тамара сосчитала: когда он переночевал дома, ему всего одного дня но хватило до восемнадцати с половиной.

- А Этери? - спросил Лопатин.

- Отвезли ее в деревню, к старшему брату Тамары, к Варламу. Ты его встречал у меня, его вино всегда пили и сегодня будем пить... Он давно звал, просил. Все-таки он агроном, и деревня не город. А школа там тоже есть. Хотел, чтобы девочка лучше кушала.

- Ей что, пятнадцать? - спросил Лопатин.

- Почти шестнадцать, как твоей девочке. Она только на три недели моложе. Мы с тобой когда-то считали.

Лопатин не помнил, чтобы они считали, когда родились их дочери, а Виссарион помнил. И в том, что Лопатин забыл об этом, было что-то русское, а в том, что Виссарион помнил, было что-то грузинское. Тот какой-то особый оттенок пристрастия к детям, который Лопатин не раз чувствовал в самых разных грузинских семьях.

- Из-за нее и поехали в деревню? - спросил он.

- Сначала собирались из-за нее... А когда уже собрались, оказалось, что едем на поминки. Варламу пришла похоронная на сына...