Чрезвычайные обстоятельства - Валерий Дмитриевич Поволяев

«Стоп-стоп! Надо попытаться что-то сделать. Может быть, не все еще потеряно! – он глубоко затянулся воздухом, застонал, стиснул зубы – надо удержаться, зацепиться за что-нибудь, не свалиться за край оврага, затормозить развал, распад, – Скляренко снова надавил руками на стол. В предплечьях, в ключицах, в сердце, которое еще ощущалось, жило, возникла усталость. – Что произошло с Драгунцевым? Напился и попал в комендатуру? Г-господи! В Чите, конечно, комендатура серьезная, там недалеко граница, но в Иванове, в Новгороде – какие там комендатуры? Там военными и не пахнет… А может, он не справился с криволапым капитаном? – Скляренко с сомнением покачал головой: боксер и не справился?»

Тень проскользила у него по лицу. Задрожали губы, нашлепка усов съехала набок, словно, плохо приклеенная, отлепилась от кожи, ноздри расширились. Скляренко почувствовал опасность. Почувствовал внятно, остро, словно она имела свой запах, цвет, вкус.

Подумал о себе с сожалением: «А ведь жизнь только началась, и сам я еще только начался! Жаль! До крика жаль! Кому достанутся мои деньги? – дрожь, возникшая на лице, в теле, прекратилась, холод отступил, и он наконец почувствовал, что в помещении жарко. – Кому же? Жене, естественно! Моей милой, родной, единственной, измотанной переездами, непутевой армейской жизнью, неустроенностью, чужими квартирами с дырявыми крышами жене. Жена слишком рано постарела из-за переездов и бытовых неудобств. И запущенный аппендицит – тоже от этого. Все останется жене».

Что-то заставило его встать и выйти из-за стола – словно бы внутри родилась некая сила, которая командовала подполковником. Он всосал сквозь зубы воздух – эта процедура сделалась привычной, не дай Бог, она войдет в характер, а впрочем, было уже все равно – и боком, боком, словно тот мордастый душман, возникший во дворе Ибрагима, который тоже двигался боком, украдкой, бесшумно и бестелесно, будто тень от паука, – приблизился к окну и увидел, что в конце двора, там, где была разбита широкая, как газон, клумба и на ножках стоял плакат «Слава Советским Вооруженным Силам», появился лейтенант, одетый по всей форме, с белым ремнем – белый ремень – непременная принадлежность щеголеватых милиционеров и офицеров комендантских взводов, охраняющих знамена, сейфы, старших командиров и по совместительству производящих наказания и аресты, – за лейтенантом шли два автоматчика в боевой выкладке – не хватало только бронежилетов и касок, которые сделали бы солдат похожими на детские грибки, – двинулись к модулю, где находился Скляренко.

– Таракан, – с ненавистью проговорил Скляренко о лейтенанте, – чтоб тебя здесь, в Кабуле, душки и пришлепнули! – Он понял: наряд идет за ним.

Закусил губу, почувствовал, что просадил ее зубами до мяса, на подбородок протекла густая, мигом свернувшаяся кровь, поднял глаза, прощаясь с желтым глубоким небом, испещренным странными длинными полосами – то ли очередной афганец – не понять… Да и поздно уже было что-либо понимать.

– Будьте вы все прокляты! – пробормотал Скляренко. – Все до единого!

Он резко перегнулся через стол и, словно бы боясь, что кто-то ему помешает – с одной стороны, а с другой ему могли отказать руки, – резким движением выдернул ящик из стола, взял пистолет, подержал в руке короткое мгновение, ощущая приятную тяжесть.

«Напрасно десантники презрительно зовут пистолеты грузилами, – подумал он отрешенно и спокойно – возникшее спокойствие пока не покидало его, и он был благодарен этому, благодарен Богу, своей несчастной звезде, себе самому, – пистолет тоже хорошее оружие. Особенно для одиночной стрельбы в домашних условиях».

Он снова глянул в окно – лейтенант с автоматчиками был уже совсем недалеко – секунд через тридцать он войдет в модуль.

Тридцать секунд – всего тридцать секунд… Скляренко захотелось их дожить, словно тридцать секунд были Бог весть чем; и все равно тридцать секунд жизни – это жизнь… Жизнь! Все звуки пропали – ни голосов вокруг, ни шума. Скляренко не понял – то ли он просто оглох и очутился в стеклянной банке, сверху закупоренной крышкой, будто пойманная ретивым пионером козявка, вздохнул, заморгал глазами часто-часто и поднес пистолет к виску.

Он выстрелил с открытыми глазами – не захотел закрыть их, напоследок подумав, что пуля вынесет эти глаза вместе с мозгом и черепной костью, – и тогда все, тогда он ничего не будет чувствовать, и ничего не будет видеть – ни потного, с застывшим бутылочным взором таракана-лейтенанта, заранее уже боявшегося того, что произойдет – все-таки он арестовывал подполковника, ни узколобых ребят, старательно шагавших следом за лейтенантом, ни полосатого страшного неба, – но курок, чуть подавшись нажиму указательного пальца, вдруг спружинил и откинул палец назад – под ним оказался металл, который не пустил спусковой крючок.

«Что это?» – возник в голове спасительный вопрос. Скляренко страшно захотелось жить, захотелось сдать себя на руки комендантскому патрулю, который уже загромыхал ботинками по деревянному крыльцу модуля, захотелось отшвырнуть пистолет и тихо поплыть по течению – куда вынесет его, туда и вынесет. Пусть будет то, что ему предназначено судьбой – от судьбы, от сумы, да от тюрьмы русский человек никогда не бегал.

– Нет! – проговорил Скляренко твердо и, боясь самого себя, снова притиснул дуло пистолета к виску, но выстрела опять не последовало – палец во второй раз уперся во что-то твердое.

Скляренко вспотел, засуетился, потом сжал зубы, останавливая себя: причина была простой – в суматохе он забыл перевести флажок предохранителя в боевое положение. Зажав в себе дыхание, он дрожащими пальцами передвинул флажок, со стоном ощутил, что пистолет правая рука уже не может держать: «макаров» стал очень тяжел, подхватил правую руку левой, подтащил к виску, укрепил конец ствола на костяной, хорошо прощупывающейся выемке и медленно, плавно, словно на учебных стрельбах, нажал курок в третий раз.

Выстрел прозвучал в тот момент, когда дверь пенала распахнулась и на пороге возник лейтенант с неподвижным лицом и такими же неподвижными, с беспощадным выражением глазами…