Генерал-адмирал. На переломе веков - Роман Злотников

Именно на таком фоне адмирал Того вывел свой флот в море, дабы дать наконец тот самый последний и решительный бой. И дал…

Не знаю, возможно, всему виной были самоуверенность и пренебрежение противником, с которым до сего момента нам удавалось справляться заметно легче, чем мы ожидали. А может, японцы просто закусили удила, однако в этой реальности тоже состоялась своя Цусима. Во всяком случае, последнее морское генеральное сражение произошло именно у этого острова. И хотя закончилось оно все-таки нашей победой, но заплатили за победу мы дорого. То есть это сражение в плане потерь обошлось нам куда дороже, чем все предыдущие, вместе взятые. По соотношению потопленных кораблей мы, конечно, сокрушили японцев, но вот потери личного состава на фоне того, что было ранее, оказались чудовищными. Начиненные шимозой японские фугасные снаряды давали гигантское количество крайне опасных мелких осколков… Да и корабли были иссечены японскими снарядами донельзя. Все, что не было прикрыто броней, оказалось разбито, разломано и снесено. Да и броня защищала не от каждого снаряда…

Ну да японцы перли так, что у меня постфактум возникла мысль: а ну как адмиралу Того было заявлено, что отныне его корабли ни ремонтировать, ни содержать просто не на что, так что ему лучше всего не возвращаться… даже с победой? Поэтому японцы и атаковали с бешеной решимостью. Их корабли, даже превратившись в гигантские костры, упрямо сближались с нашими в надежде если не протаранить, то хотя бы выпустить торпеды, пусть наобум, пусть почти без шансов попасть, но хоть чем-нибудь, хоть как-то дотянуться до русских и навредить им. Да хотя бы заставить их кашлять и утирать слезы от чада, тянущегося с горящих японских кораблей.

Скажу честно, если бы в той Русско-японской войне так дрались наши моряки, у японцев не было бы никаких шансов… Впрочем, в этот раз шансов у них не было и так. Почти сразу потеряв два крейсера и истребитель миноносцев, Гильтебрандт с Дубасовым плюнули на все мои указания и принялись «мочить» японцев как только можно. Уже через шесть часов от японской эскадры осталось меньше половины. Причем эту оставшуюся половину составили корабли, которые вышли из боя, пока сражение окончательно не превратилось в избиение, и потому успели отойти на достаточное расстояние до того, как топившие их более стойких собратьев русские корабли развернулись и начали искать, кто тут еще не потоплен. Впрочем, искали недолго. Когда угар битвы слегка ослаб, Гильтебрандт с Дубасовым вспомнили мои указания и прекратили поиск «недобитков». Но вот отказать себе в удовольствии пройтись вдоль японского побережья до Кобе не смогли. В итоге японцам все стало ясно еще до того, как остатки их собственного флота добрались до портов. Тем более что это скорбное возвращение длилось целую неделю — корабли прибывали по одному, поскольку самая большая скорость хода, которую мог выдать самый быстрый из них — крейсер «Иватэ», — составила всего одиннадцать узлов, да и то он сумел развить ее уже при подходе к порту, когда экипаж наконец-то кое-как заделал самые большие пробоины и частично откачал воду. Прочие ковыляли максимум на трех-пяти узлах.

После этого разгрома у японцев не осталось никаких шансов, так что мы ждали предложений о начале мирных переговоров. Но до их получения я велел провести еще одну — как я надеялся, последнюю — военную операцию этой войны. Шестнадцатого марта два батальона Черноморской бригады морской пехоты высадились в самой северной префектуре острова Хоккайдо — Немуро — и захватили одноименный японский городок. О степени деморализации японцев наглядно свидетельствовал тот факт, что расквартированная в городе рота территориальных войск Японии, вооруженная хоть и устаревшим, но огнестрельным оружием — винтовками «Мурата», не оказала сопротивления, просто сложив оружие. Как, к счастью, поступил и батальон местного ополчения…

Когда официальная часть приема закончилась, ко мне подошел новый премьер-министр Японии Ито Хиробуми. Вернее, «новый старый», потому что пост премьера он занимал несколько сроков подряд, аж с 1885 года, когда этот пост, собственно, и был введен. У себя в стране Ито был известен лояльным отношением к России, и когда Япония окончательно взяла курс на военное столкновение, его быстро отправили в отставку. А вот теперь он был вновь призван императором, дабы вступить в переговоры о заключении мира.

— Могу я иметь счастье еще раз увидеть ваше высочество до вашего отъезда на родину?

— Несомненно, — улыбнулся я японцу. — Завтра же жду вас у себя. Какую кухню, друг мой, мы будем дегустировать на этот раз?

Ито улыбнулся:

— О, я смиренно возлагаю выбор на ваши крепкие плечи, друг мой.

И мы оба рассмеялись. Наши встречи, явно переросшие в дружеские, уже были обставлены ритуалами. Так, Ито знакомил меня с кухней различных районов Японии, я же, принимая его у себя и пользуясь наличием собственного повара, которого выписал из своего дворца в Санкт-Петербурге, устраивал пир в рамках какой-нибудь европейской кухни — русской, французской, итальянской, испанской и так далее. Не то чтобы он был с ними не знаком — у премьер-министра все же немало возможностей познакомиться со всем, с чем он только пожелает, — но вот так, тематически, да еще и с какой-нибудь изюминкой, на которые мой повар был горазд, Ито, похоже, вкушал европейские яства впервые.

Переговоры о мире при посредничестве Англии и САСШ (и в первую очередь, под их давлением) начались в мае 1904 года. Ну и, соответственно, я был назначен главой русской делегаций.

Перед тем как отправиться на переговоры, я сначала добрался до Санкт-Петербурга, где не был уже четыре года. Надо было разгрести накопившиеся дела, а главное — резко ускорить исполнение всех наших с Кацем планов. Яков должен был вот-вот вернуться в Маньчжурию из САСШ. Уж коли война фактически закончилась, можно активно взяться за воплощение наших замыслов. Мне предстояло накрутить всем хвосты и обеспечить Якова всеми необходимыми ресурсами. Впрочем, особенно крутить хвосты не пришлось. Здесь все было в порядке. Пока я «развлекался» на Дальнем Востоке, Канареев и Кац, когда он еще находился в столице, вышколили персонал настолько хорошо, что все наши финансово-торговые операции в Европе, которые шли во время войны, были исполнены на «отлично». Русско-японская и Англо-бурская войны поколебали многие рынки, так что нам удалось и здесь ухватить жирные куски. Особенно в Англии. Там, в стране, являющейся одной из сторон конфликта, волатильность была очень высокой. Но в общем и целом в Европе мы заработали куда меньше, чем в САСШ. Если считать в долларах, то где-то около миллиарда. Если же учесть все доходы, а не только от финансовых спекуляций, вышло почти в полтора раза больше. Скажем, стоило только в газетах появиться первым фотографиям из Южной Африки, как во Франции, Германии, Италии, Испании и даже Австро-Венгрии возник бешеный спрос на наши «трансваальские штаны». В САСШ мы решили торговлю не разворачивать, опасаясь исков от Леви Штрауса, но в Европе развернулись по полной… Европейцы вообще любят этакую необременительную сопричастность — майку там с Че Геварой нацепить в знак протеста против ужасов капитализма, сфотографироваться голой на постере под лозунгом «Лучше ходить голой, чем носить меха», купить холодильник с «экологичным» теплоносителем, не разрушающим озоновый слой, или шампунь со значком, гарантирующим, что десять процентов доходов фирма отправляет в «Фонд дикой природы», и так далее. Это стремление к необременительности до курьезов доходит. Мне рассказывали, что у копенгагенцев есть такая традиция — каждое последнее воскресенье октября весь Копенгаген выезжает на природу, на пикник. Это — незыблемо. Что бы ни творилось в стране — кризис, война, наводнение, — пикник в последнее воскресенье октября обязательно состоится. Это непреложное правило было нарушено один-единственный раз — во время оккупации Дании Гитлером, когда в какой-то из октябрей все копенгагенцы дружно решили в знак протеста против фашизма взять и не поехать на традиционный пикник. И потом очень гордились этим поступком, торжественно заявляя: «Гитлер, Сталинград и Копенгаген тебе не покорились!» Учитывая, что немецкие войска все пять лет оккупации чувствовали себя в Дании очень комфортно, отправляя сюда на реабилитацию своих раненых, — да, это, вероятно, можно считать поступком, которым следует гордиться… Вот и сейчас все европейцы принялись дружно натягивать на зады «трансваальские штаны», демонстрируя таким образом горячую поддержку борьбе мужественного народа против «гнусных англосаксов». Так что теперь «джинсам» уже никогда не стать мировым брендом. В Европе они отныне и навсегда — «трансваали».