Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу - Морли Каллаган

— Не тратьте на него вашего сочувствия, — сказала она жестко. Но она уцепилась за него, ее пальцы впились в его руку. — И мы будем в Лондоне, и мы будем вместе, правда? Ведь правда, Айра Гроум? Вы совсем другой. Мне с вами легко, Айра. — Словно она изо всех сил старалась представить себя с ним на берегу — и не могла, как бы ни старалась.

— Ах, Айра, почему бы и нет? Почему бы и нет? — Ее пальцы вновь стиснули его руку. И он почувствовал, что она, лишь бы сделать эту надежду реальной, претворить ее в действительность и так покончить с какой-то внутренней борьбой, готова броситься в его объятия прямо здесь, у борта. Затем, когда они вновь провалились в туман, точно в сугроб, она скользнула вдоль борта шагов на пять, словно проверяя, пойдет ли он за ней.

— Погодите, — сказал он, и она подождала, пока он не прикоснулся к ней. — Я здесь с вами, Джина, — сказал он. — Я всегда рядом. Не надо чувствовать себя одинокой. Я понимаю, как вы одиноки здесь, на корабле, после всего, что произошло. Это страшное время в вашей жизни, страшное и одинокое. Здесь не место, но я хотел бы сказать вам многое. И мы будем в Лондоне вместе… Правда, Джина, правда! — Тут у нее за плечом он увидел приближающийся к ним силуэт, и она обернулась, словно инстинктивно. Сперва темное пятно в тумане, потом вырисовалась широкоплечая фигура. Это был Чоун.

— Ничего ему не говорите, — торопливо шепнула она.

— Лучше бы он держался подальше от лазарета.

— Я с ним справлюсь, — сказала она.

Однако в сумерках, спускаясь с мостика, чтобы поспать час-другой, он услышал у левого борта ее смех, веселый и непринужденный. А потом услышал смех Чоуна. Он не поверил своим ушам. Что она за женщина, подумал он, если стоит там и смеется с человеком, который так ее унизил? Неужели ей это нравится? И Чоун словно бы сказал ему: «Разве похоже на то, что ее изнасиловали, а?» Они, по-видимому, болтали с двумя матросами. Чоун говорил:

— На берегу пригласить на обед всех вас я не могу, но почему бы не устроить вечеринку? С шампанским?

И голос матроса:

— А можно мне взамен шампанского, мистер Чоун, немножко рому или виски? — И все они засмеялись.

Теперь он увидел их: Чоун шел, поддерживая ее за локоть, — и внезапно ручища Чоуна, сжимающая ее локоть, стала для него откровением. Чоун словно околдовал ее. «Как он это сумел, черт его дери? Откуда у него эта власть?» — подумал он и, отвернувшись, взглянул на впередсмотрящих, которые одиноко вырисовывались на своих вышках, словно высеченные из камня фигуры. Тут он заметил, что голова Боузли покачивается, и вспомнил, как Боузли говорил другим матросам, что на верхнем мостике вой помпы в машинном отделении звучит, словно стоны ветра в телеграфных проводах у него дома, в долине Оттавы. Он раздраженно крикнул:

— Боузли!

— Сэр?

— Следите за собой! Еще раз закроете глаза, и попадете на губу!

— Слушаю, сэр!

А внизу у трапа штурман сказал:

— Зря теряете время, номер первый. Из этого парня вам моряка не сделать.

— Если не сделаю, значит, этот проходимец возьмет надо мной верх. Лучше бы он так и ездил в своем такси.

— Он при мне говорил, что больше в такси не вернется. Думает стать букмекером.

— Ненадолго. Либо угодит в тюрьму, либо опять сядет за руль, — сказал он.

Теперь он мог расслабиться, снять напряжение перед сном и не стал торопиться. Матросы, растянувшиеся на матах под орудийной площадкой, насмешливо поругивались и сыпали шуточками. Он остановился послушать. Английский морячок на своем йоркширском диалекте разглагольствовал о женщинах. Это выходило у него ловко. Через его руки прошли женщины самых разных стран, утверждал он, и, хотя матросы хохотали над ним, им хотелось, чтобы он продолжал, им хотелось верить, что он и в самом деле может объяснить им, чем французские девушки отличаются от итальянских, что он действительно знавал Марго, знаменитую шлюху из Калькутты.

— Эх, но португалочки! — сказал он. — Молите бога, чтобы вам попасть в Португалию.

И он принялся рассказывать про семью в Лиссабоне, в которой была пятнадцатилетняя дочка, и про то, что произошло, когда он жил у них.

— Врешь ты все, английская крыса.

Это сказал сигнальщик? Или кочегар Бригс? Нет. Кочегары держатся особняком.

— Нагородил дерьма с телеграфный столб.

Раздался хохот, но сразу стих, когда йоркширец заспорил:

— Да разрази меня бог! Такие уж в Португалии женщины.

— Не мешайте, пусть травит дальше, — сказал кто то.

Всем матросам, развалившимся на матах, хотелось, чтобы он продолжал рисовать перед ними заманчивые картины иных, незнакомых берегов. Это было в Лиссабоне, продолжал он. Матери там держат дочерей в ежовых рукавицах. А девушки любят черные чулочки. Он жил в доме португальского матроса, у которого была сестренка пятнадцати лет. Ну, прямо куколка. Семья нуждалась, а на сестренку положил глаз богатый бакалейщик, уже сильно в летах. Ну, и старичок признался матери, что побаивается юных девственниц. Вот если бы у девочки был опыт, он бы на ней женился. Ну, а мамаша — да благословит ее бог, она его всегда называла «милый англичанин»! — знала, что у него были женщины во всех портах мира и он мог бы научить девочку, как из бутона распуститься цветком. Разрази его бог, если мать не попросила его переспать с девочкой. И не один раз, чтобы она набралась опыта и могла угодить старому богатому бакалейщику. А хитрая мамаша только радовалась: она ведь все рассчитала — что ее милый англичанин скоро уйдет в море, и ни девочка, ни бакалейщик его больше не увидят. Вот так-то!

Снова раздался хохот и посыпались шуточки, а потом воцарилось молчание. С наступлением ночи, когда море спокойно, человек после монотонного однообразия дневных обязанностей грезит о сказочных приключениях, которые ждут его на берегу.

Туман рассеялся. Ночь обещала быть ясной, и над кораблем будет висеть луна. Ему хотелось увидеть Чоуна. А спустившись на вторую палубу, он задумался, почему ему хочется, чтобы Чоун увидел его. Нет, разговаривать с ним он не хочет. Пусть просто увидит. Пусть Чоун гадает о том, что ему о нем известно.

Теперь до него доносились голоса матросов на жилой палубе, сердитые и раздраженные. В то утро, когда корвет вышел из Галифакса, матросы распевали. Теперь никто не пел, возня и шутки тоже кончились. На пахту, с вахты, пожрать и заснуть — а больше ничего. На патефоне крутилась доигранная пластинка, игла соскакивала, щелкала и царапала, но всем было лень ее спять.

— Да уберите вы эту дрянь. Я письмо пишу! — крикнул кто-то, а кто-то еще начал пощипывать гитару — вяло, без всякого интереса.

— Возьми-ка лучше барабан, а?

Потом он услышал голос боцмана: Хорлер выругался, назвал их сворой скулящих сукиных детей, а затем подошел к двери.

— Вы не видели мистера Чоуна, Хорлер? — спросил он небрежно.

— Вечером нет, не видел, — сказал Хорлер. — А знаете, номер первый, он человек прямо-таки редкостный. Приходит на жилую палубу, рассказывает ребятам про бейсбол и про бокс, он чуть ли не все матчи видел. И говорит как мы. Ну, совсем не похож на богатого бизнесмена.

— Да, это замечательный человек, Хорлер, — сказал он. — Несомненно.

И затем, словно притягиваемый магнитом, он пошел в сторону лазарета и услышал голоса.

— Ты что, вправду думаешь, что он ее сейчас…

— Ну, а по-твоему как?

— Да врешь ты.

— Хочешь, поспорим?

— Идет.

— Что ставишь?

— А как ты докажешь? Откуда мы узнаем? Ее спросим? — Тут они заметили его, и Хендерсон, громко откашлявшись, продолжал:

— Вот я и говорю, Боу, война когда-нибудь да кончится, и мне следует помнить, что я радиодиктор и должен беречь горло. Полоскание — вот секрет дикторов. Аспириновое полоскание.

— Ну послушайте, Хендерсон, — сказал он, проходя мимо них. — Какой же это секрет дикторов! Моя бабушка всегда полоскала горло аспирином! — И он пошел дальше в свою каютку, а они засмеялись. Сняв резиновые сапоги, он улегся на койку и в ожидании сна попробовал разобраться в своих взаимоотношениях с Джиной и Чоуном, а также в своем растущем интересе к ней. Корвет кренился и выпрямлялся, а он думал о том, что его жизнь на берегу и даже здесь, на корабле, до того, как он попал в госпиталь, была обычной и предсказуемой. А теперь из-за Джины и Чоуна он соприкоснулся с миром, абсолютно не похожим на упорядоченный дисциплинированный мир военно-морской службы, — с миром буйных личных страстей.

Он решил, что, во всяком случае, может быть уверен в одном: как бы ни вела себя Джина в присутствии Чоуна, она отчаянно жаждет избавиться от него. Это было видно. Она открыла ему это в те минуты напряженной душевной близости, когда сидела рядом с ним в тумане у рельсов для глубинных бомб. Он был убежден, что в те минуты они чувствовали такую близость, какая другим людям не выпадает за всю их жизнь. И как просветлела она при мысли, что они будут в Лондоне вместе! Но, следовательно, она не до конца убеждена, что Чоуна убьют. Возможно, в присутствии Чоуна, во власти его чар она не в силах поверить в это до конца, а потому боится и готова убежать от Чоуна к нему… если Чоун ей позволит. Его воображение разыгралось: в темноте он увидел изгиб ее босой ступни и попытался мысленно ощутить слабый аромат ее кожи. Джина! Странное имя. Может быть, греческое? Юджина — Евгения? Груди как два душистых апельсина. И в обоих уголках ее рта на верхней губе по крохотной черной родинке — точно две мушки. И еще одна, тоже маленькая, у ключицы. Все ее тело, с которого Чоун сорвал ночную рубашку.