Молодость Мазепы - Михаил Старицкий

Орыся же все эти сердечные излияния подруги принимала странно, шутливо, с какой-то затаенной улыбкой, с загадочными недомолвками, или с напускным равнодушием; иногда она просто побранивала Галину за ее несуразную прихоть, — уйти в глушь, в яму от жизни, когда последняя теперь так полна и бурно течет. Иногда она упрекала ее за холодность, за то, что ей ничем не угодишь, но большей частью она задорно подтрунивала, что Галина, как ни торопится, а в конце концов не поедет, что она знает такое слово, — скажет его, и Галина останется не на неделю, а надолго. Галина вспыхивала при этом заявлении, сердце ей подсказывало, что Орыся владеет какой-то тайной, касающейся Мазепы, и она начинала с глазами, полными слез, выпытывать у своей подруги, чтобы та открыла ей свое магическое слово. Орысе подчас очень хотелось крикнуть своей подруге — «Мазепа», но она удерживалась, желая сохранить эффект до конца, т. е. до возвращения Остапа, — быть может, с самим Мазепой; ей казалось, что не грех помучить дня три, четыре свою «посестру», имея возможность наградить ее за эту коварную интригу безмерной радостью, и Орыся упорно молчала, прерывая чересчур настойчивые требования своей подруги горячими поцелуями и сентенцией, что если скоро будешь все знать, то скоро и состаришься!

Прошел день, другой, третий со времени отправки Остапа к полковнику Гострому, а посол не возвращался. Это обстоятельство начинало тревожить Орысю и за Мазепу, и за самого Остапа; тревога обостряла с каждым часом ее ожидания больше и больше. — Чтобы заглушить чем-либо это назойливо-щемящее чувство, Орыся придумала трепать и чесать лен, связывая расчесанные волокна его в пышные «куколкы»; она пригласила для этого и свою подругу в комору, где они обе и занялись с увлечением работой. Когда уже было приготовлено достаточно блестящих, золотистых узлов, то Орыся набрала их в «запаску» целую охапку и понесла их в пекарню, чтобы развесить там для просушки. Когда она вошла в темные сени со своею ношей, ей неожиданно заступил дорогу Остап; радостный, бодрый, счастливый, стоял он перед ней, осматриваясь по сторонам, чтобы улучить минутку и заключить свою невесту в крепкие, горячие объятия.

— О! Уже вернулся! — вскрикнула Орыся от неожиданности, растерявшись, начала ронять на землю свой лен.

— Да еще с какой радостью, моя квиточка! — промолви Остап и, воспользовавшись отсутствием свидетелей, сразу обняла девушку и ожег ее поцелуями.

— Ну тебя, «божевильный», — оттолкнула его шутливо Орыся и разбросала при этом все «куклы». — Где это научился таким «звычаям», не в шинках ли у Гострого? Собирай мне сейчас лен, коли разбросал.

— Соберу, соберу, не сердись, моя горличка! — бросился он собирать растерявшиеся по сеням «куколкы».

— Вот стоит только крикнуть, да панотца позвать, чтоб тебя вычесал добре за дерзость, «зухвальство»… — ворчала счастливая девчина, поглядывая с опасливостью на дверь «кимнаты».

— Теперь уже, не во гнев тебе сказано, и панотца мне не страшно, вот что!

— Овва! Не рано ли ты «закопылыв» губу?

— «Не дуже-то и овва», моя любая! Ведь я уже теперь настояще записан у реестры гетмана Дорошенко, — стало быть причислен снова к казачеству.

— Кто ж это тебя там приписал настояще, — подчеркнула она, прищурив глаза и улыбаясь счастливой улыбкой, — псарь, чи звонарь?

— Ге, как бы не так! Бери повыше! — торжественно воскликнул Остап, подняв правую руку, — приписал меня к реестру сам ротмистр «надворных» команд ясного гетмана, вельможный пан Иван Мазепа! И прежде я тебе говорил, что на словах он обещал, да вот, когда он не возвратился сюда, а обещал непременно заехать, то думка такая ударила меня в голову, что он либо забыл про нас совсем, либо где пропал… Значит, тогда б и вышло, как говорится: «обицянкы — цяцянкы, а дурневи — радисть»!

— Ну, а теперь что сталось? — вся встрепенулась от восторга Орыся. — Нашел ты Мазепу? Видел? Где? Как? Расскажи! — заторопила она казака.

— Отчего бы и не видеть? Видел… у полковника Гострого видел, да не то что видел, а и говорил с ним.

— Ну, что же он?

— Ничего себе, славный да гарный, — лыцарь настоящий! Чуть было только не сгинул… — и Остап начал рассказывать про последние приключения Мазепы и про то, как дочка полковника билась и с ведьмами, и с нечистою силой, а таки вырвала лыцаря из когтей сатаны и спасла от погибели…

— Да стой! Ты не про то, — прервала Орыся своего словоохотливого «коханця» на самом страшном месте его фантастического повествования, — передал ли ты этому Мазепе, что Галина, та самая, что спасла его от смерти, гостит здесь у нас и ждет его с нетерпением?

— Как не передать — передал!

— А он же что, когда услыхал про Галину? Обрадовался?

— Чи обрадовался?.. Вот про это я запамятовал…

— Да разве не видно и без спросу… Что он, когда ты сказал?

— Он, кажись, встал и хотел что-то крикнуть слугам, а тут и вошла в покой панна полковникова… Эх, славная панна! Пышная да гордая, а «красуня», — так страшно и взглянуть: брови, как пьявки, щечки, как мак, а стан…

— Ты смотри, на панянок не заглядывайся! — прервала его вздрогнувшим от досады голосом Орыся.

— Да я ничего, это только к слову, — ухмылялся Остап.

— То-то, — к слову… Что ж она, эта твоя пышная красавица?

— Она-то? Подошла к Мазепе, положила этак на плечо ему руку и сказала, что она его никуда не пустит, что без нее, мол, теперь и «кроку» не сделает.

— Ну, а он что? — вскрикнула с ужасом Орыся.

— А он! Что ж он? — Сел, взял ее за руку — и ничего.

— «Ой, лышенько»! — простонала огорченная и пораженная до глубины души этой новостью подруга Галины. — Несчастная да горемычная доля моей «квиточкы»! Наплачется она на своем веку и стает, как свечечка! «Закохався», видно, Мазепа твой в панну, а бедную девчину из головы выкинул. Того нужно было и ждать! Чтобы пан, да еще пышный шляхтич, и помнил сиротливое сердце, что изнывает в тоске по нем? Да никогда с роду-веку! Все ихние обещания и клятвы вилами на воде писаны! Стоит после этого верить вам, черти клятые! — даже выругалась Орыся.

— Не все ж черти, — обиделся было Остап.

— Все! — топнула ногой девчина и прибавила серьезно: — Слушай, Остапе! Если так, то ты ни слова не говори Галине про Мазепу: это известие убьет ее, бедную… а лучше еще, — и не показывайся пока на глаза. Я постараюсь ее выпроводить поскорей в степь, в их «зымовнык»; там, быть может, в глуши, вдали от людей, она мало-помалу забудет свое горе.

Так и сделали. Остап, обнявши еще несколько раз свою невесту, ушел, а Орыся, возвратясь к Галине, сообщила ей, что она решила погостить у нее на хуторе хоть недельку, так как ей самой без Галины ужасно тоскливо, что она в последнее время потому и держала себя так странно, что хотела нарочито поссориться даже, чтоб заглушить эту тоску, да вот не пересилила.

Галина была растрогана до слез признанием своей подруги и бросилась к ней на шею.

Теперь уже Орыся не только не удерживала у себя подруги, а напротив, даже торопила отъезд; но из Правобережной Украины все еще не получалось благоприятных известий.

В ожидании прошла еще неделя; в продолжение ее Орыся почти ежедневно виделась со своим милым, но его самого свой двор не пускала. На этих свиданиях они, между прочим условились перебраться через Днепр в одно время и встретиться где-либо в степи, будто случайно.

Наконец пришли и давно желанные вести: батюшка их добыл из верного источника и сообщил, что татаре все уже соединились с войском Дорошенко, и что теперь путь в степи совершенно безопасен.

В тот же день был решен и отъезд, только вечером, чтобы в сумерки переехать Днепр; сам батюшка пожелал проводить своих дорогих гостей и свою дочь на тот берег.

После обильного «пидвечирка» все уселись чинно в светлице, чтобы сотворить последнее крестное знамение на дорогу и проститься. Настала минута тишины, вызванная молитвенным настроением и отъезжающих, и провожающих.

Вдруг, нежданно, негаданно раздался у хаты конский топот. Все вздрогнули и в тревоге вскочили, поглядывая в недоумении друг на друга. Но не успел никто из них дать себе какой-либо отчет в значении этого топота, как дверь распахнулась и на пороге ее появился статный шляхтич, в сопровождении вельможной панны…

Все окаменели.

А Галина, взглянув на этого шляхтича, не помня себя, не сознавая, что делает, вскрикнула: «Иван!» — и бросилась к вошедшему с рыданием на грудь.

Вельможная панна побледнела, как полотно, и, отшатнувшись, ухватилась за наличник двери…

LXIII

Марианну до того поразила, и поразила неприятно, эта безумно-восторженная встреча какой-то простенькой девчиной Мазепы, что она, чувствуя бессилие взять себя в руки, сослалась на неотложную необходимость разведать о чем-то в селении и сейчас же ушла из светлицы. И батюшка, и Сыч были тоже смущены всей этой неожиданностью, растерянно просили панну полковникову отдохнуть с дороги, но она, поблагодарив за гостеприимство, отказалась воспользоваться им, пока не покончит своих спешных дел.