Толкование путешествий - Александр Эткинд

Солнце — супружество (совокупление), солнце — факт, действительность. Луна — вечное «обещание», греза, томление, ожидание, надежда: что-то совершенно противоположное действительному и — очень спиритуалистическое[867].

В одной из лекций Набоков неожиданно рассказал о Розанове как о «замечательном писателе, сочетавшем блестки необыкновенного таланта с моментами поразительной наивности»[868]. Эта восторженная характеристика — одно из редких высказываний Набокова о писателях Серебряного века — дополнена личным воспоминанием. «Я знал Розанова», — не вдаваясь в детали, сообщал корнельский профессор своим студентам[869].

В те юные года, когда Набоков мог знать Розанова, он впервые столкнулся с умопомрачительной загадкой однополой любви: его младший брат был гомосексуалистом[870]. Пятнадцатилетний Владимир нашел дневник Сергея и, «по причине дурацкого удивления», показал дневник гувернеру, а тот донес отцу. Хотя Владимир Дмитриевич Набоков был либералом и в этом узком вопросе (он был автором законодательного предложения, облегчавшего юридическое положение гомосексуалов), его младшего сына ждал нелегкий разговор. Много десятилетий спустя рассказывать об этом все еще было «необычайно трудно»[871]. Отношение Владимира к брату изменилось как раз во время работы над Даром, где гомосексуальная роль отдана милому, несчастному Яше Чернышевскому: только тогда Владимир смог принять ланч в обществе Сергея и его партнера[872]. Сергей Набоков был жертвой нацистской кампании против гомосексуалов и в 1945 году погиб в концлагере[873].

По-видимому, именно Розанов и его Люди лунного света помогли юному Набокову разобраться в проблеме столь удивительной и столь близкой. Проследим разнообразные ссылки на этот недооцененный источник[874]. Понимание Николая Чернышевского в Даре очевидно зависит от понимания его Розановым.

Почти так же прекрасно, как лицо Рафаэля, лицо, horrible dictu, Чернышевского (см. чудный его портрет в «Вестнике Европы», октябрь 1909), проводившего в «Что делать?» теорию о глупости ревнования своих жен: на самом же деле, конечно, теорию о полном наслаждении мужчины при «дружбах» его жены […] Значение Чернышевского в нашей культуре было, конечно, огромно. Он был 1/2-урнинг, 1/4-урнинг, 1/10-урнинг[875].

Как Розанов в приведенной цитате, Годунов-Чердынцев приступает к Чернышевскому, начиная с портрета; но чтимый Розановым Вестник Европы заменен шахматным журнальчиком «8x8», а рафаэлевский образ заменен «портретом жидкобородого старика»[876]. Новый текст воспроизводит и преображает текст предшественника, следуя эдиповской борьбе между влиянием и сопротивлением, между благодарностью предшественнику и тревогой за собственное бытие, — и снимает эти полюса в ироническом синтезе. Набоков писал о гомосексуальном Яше Чернышевском с отсылкой к его знаменитому однофамильцу:

мне иногда кажется, что не так уж ненормальна была Яшина страсть, — что его волнение было в конце концов весьма сходно с волнением не одного русского юноши середины прошлого века, трепетавшего от счастья, когда, вскинув шелковые ресницы, наставник с матовым челом, будущий вождь, будущий мученик, обращался к нему[877].

«Волнение» русских юношей рассказано совсем по Розанову, и столь же близко к этому источнику рассказана в Даре история несчастного брака Чернышевского. Вслед за Розановым Набоков удивляется, что Чернышевский не побил жену и не отомстил за ее измены, а, наоборот, попытался «реабилитировать жену» в Что делать? (264). Набоков готов и прямо ссылаться на предшественника. Как раз в том месте, где Годунов-Чердынцев раскрывает свой журнальчик с портретом будущего героя, он вспоминает Розанова:

опять мелькнуло склоненное лицо Н. Г. Чернышевского — о котором он только и знал, что это был «шприц с серной кислотой» — как где-то говорит, кажется, Розанов — и автор «Что делать?» (195).

Еще одна ссылка на ту же розановскую тему замаскирована таким же шахматным способом. Карикатурный Христофор Мортус начинает свою рецензию так: «Не помню кто — кажется, Розанов, говорит где-то»[878]. Мы не знаем, какую именно цитату из Розанова привел рецензент, знаем только, что она была недостоверной. Зато нам сообщают, что «в частной жизни» Мортус был «женщиной средних лет». Кем бы ни был(а) прототип Мортуса[879], указание на сексуальную амбивалентность очевидно так же, как связь этой темы с Розановым. Интересна также интонация приблизительности («кажется, Розанов»; «говорит где-то»), которую дважды, по разным поводам, Набоков употребляет в связи со своими цитатами из Розанова[880]. Полярно различные характеры Дара — Годунов-Чердынцев и Христофор Мортус — с одинаковой приблизительностью цитируют из одного источника.

Для молодого Набокова Люди лунного света были источником теоретического понимания причуд сексуального бытия. В этой важной сфере «замечательный писатель» Розанов противостоял более позднему знакомству с «венским шарлатаном» Фрейдом. Знание терминов не обязательно для того, чтобы чувствовать чувства. Эдип не читал Фрейда, это Фрейд читал Софокла. Но стоит обратить внимание на то, с какой систематичностью спорит Набоков с «половым мифом», видя в психоаналитиках главных своих оппонентов и едва ли не главных адресатов. В Пнине психоаналитиком оказывается любовь заглавного героя. Герой Лолиты не только постоянно лечится у психиатров, но и сам поработал «наблюдателем за психическими реакциями». Его исповедь, какой она дошла до нас, отредактирована доктором философии, автором ученого труда «Можно ли сочувствовать чувствам?». Он до того верит в свою науку, что утверждает, что если бы Гумберт вовремя обратился бы к «компетентному психопатологу», то избежал бы беды. Рассказывая о себе, Гумберт то и дело забегает вперед, чтобы поспорить с нашим неверным чтением, которое, знает он, будет инспирировано психологами; но то же делает и сам Набоков, когда говорит о себе в Других берегах. Как сказано по другому поводу, «воистину лучший герой, которого создает великий художник, — это его читатель»[881]. В романах, написанных Набоковым от первого лица, ни один из потенциальных читателей не упоминается так часто, как этот «фрейдист». Даже Шейд в своей поэме дважды упоминает Фрейда. В Аде этот навязчиво предчувствуемый читатель оборачивается самим рассказчиком. Доктор Ван Вин — психиатр хоть и неортодоксальный с «фрейдистской» точки зрения, а все же с очевидными признаками «современного шаманизма». Из уважения к Набокову исследователи обычно возводят странные идеи Вина к Бергсону; взятые в целом, они больше напоминают Карла Юнга. Палачи диктатуры, безумные убийцы невинного дитя в Под знаком незаконнорожденных — психиатры, вооруженные теорией. Безымянные последователи Фрейда с усмешкой поминаются на блистательных страницах, посвященных снам Гоголя или его носу[882]. Один из лучших читателей Набокова, к тому же отнюдь не психолог, имел все основания заметить, что «Фрейд был, пожалуй, единственным, кто вызывал такое же бешенство и возмущение у Набокова, какое Ницше вызывал у Хайдеггера. В обоих случаях это было возмущение предшественником, который, возможно, уже написал все лучшие страницы»[883].

Имя Фрейда непрерывно упоминалось Набоковым, а имя Розанова вспоминалось несравненно реже. Сильные авторы не ссылаются на тех предшественников, от которых чувствуют зависимость. На деле именно Розанов дал Набокову не только свою заглавную метафору, но и более общее понимание отношений между культурой, революцией и сексуальностью.

Шекспир в Тимоне Афинском говорит, что луна ворует свою энергию у солнца. Гоголь в Записках сумасшедшего говорит, что человеческие носы все на луне, земля вот-вот раздавит их, и луну надо спасать. Розанов в Людях лунного света говорит, что людей солнечного света надо спасать от людей лунного света. Набоков в Бледном огне рассказывает о двух мужчинах, которые представляют два вида любви, один из них ворует у другого, и того уже не спасти.

Герой Тимона Афинского был в некотором смысле беглым королем, но гомосексуалистом он не был. Щедрый богач, Тимон роздал свое состояние, столкнулся с неблагодарностью тех, кого облагодетельствовал, и возненавидел человечество. Автор Дара мог узнать здесь судьбу русской интеллигенции; автор Живаго, может быть, вспоминал о Тимоне, когда писал Андрея Живаго, разорившегося народолюбца; автор Бледного огня наверняка вспоминал о Тимоне, когда писал Кинбота. Тот так же одинок в Америке, как Тимон после своего бегства из Афин. До такой степени не одинок — сексуально, культурно и как угодно еще — даже Пнин. Кинбот очевидно связывает одиночество с изгнанием, пытаясь выразить то и другое вместе: