Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов

более громкие обвинения в сепаратизме и подрыве внутреннего единства перед лицом врага. В ноябре была обнародована правительственная программа реформ в управлении Финляндией, которую тут же окрестили «Большой программой русификации». Разочарование было огромным, особенно на фоне ожидавшихся свобод и привилегий. Особое возмущение вызвал пункт, по которому поземельные отношения должны были регулироваться деятельностью российского Крестьянского земельного банка. С этого момента отношения стали стремительно катиться под откос. «Россия была и есть всегда враг Финляндии»[890], — заявил доселе лояльный глава Национального акционерного банка, один из лидеров старофинской партии и будущий финский премьер Юхо Паасикиви.

Последующая логика политической борьбы в Финляндии и вокруг нее определялась противоборством трех основных сил: российской военной власти, которой формально был подчинен генерал-губернатор; русской гражданской администрации во главе с генерал-губернатором Зейном; и финской администрации. Военные настаивали на более жестких мерах и на установлении прямого российского управления, стремясь предотвратить распространение пронемецких настроений. Местная администрация противилась любым переменам, кроме тех, которые демонстрировали большую независимость от Петрограда. Зейн выступал скорее на финской стороне, призывая не создавать себе дополнительных проблем на ровном месте, и ставил во главу угла поддержание во вверенной ему территории политической стабильности. Дальнейшая русификация Финляндии, помимо прочего, была чревата вступлением крайне антироссийски настроенной Швеции в войну на стороне Германии «для спасения соплеменников по ту сторону границы», чего царское правительство стремилось всеми силами избежать.

Во многом по настоянию Зейна, начиная с 1916 года, российское правительство согласилось на расширение финской автономии. Были объявлены выборы в новый сейм, которые, однако, дали совершенно неожиданный результат: большинство получили даже не националисты, а социалисты. Они были в еще большей оппозиции «царскому самодержавию» и не меньшими сторонниками независимости. В конце лета сейм решил прекратить вывоз за пределы Финляндии производимого в ней продовольствия и фуража, чем заметно осложнил ситуацию с продуктами питания в Петрограде. Были отвергнуты предложения привлечь жителей княжества хоть к каким-нибудь оборонным работам, не говоря уже о службе в российской армии.

Одновременно распространялось «активистское» движение молодежи, стремившейся отстаивать независимость Финляндии с оружием в руках, в чем встречало полную поддержку со стороны Германии. Недалеко от Гамбурга в Локштедском лагере немецкие Генштаб и МИД организовали курсы военной подготовки финских добровольцев, которые попадали туда через Швецию. Эти «егеря» должны были стать инструкторами для руководства восставшими земляками при вступлении в Финляндию германских войск. Маннергейм, служивший в нашей армии, оценивал численность курсантов двумя тысячами человек, российское руководство от перебежчика знало о 5600. Егерское движение пользовалось растущей популярностью, создавая силовую составляющую сепаратизма. За этими процессами внимательно следили спецслужбы. «Все благомыслящие пожилые люди относились к России лояльно, но молодежь тайно пробиралась в Германию и поступала там в войска, которые должны были вторгнуться в Финляндию, если там произойдет восстание, — замечал генерал Спиридович. — Именно это восстание и старалась поднять Германия. Однако наша жандармерия была начеку, и пока все было благополучно»[891].

До Февраля 1917 года никакого национально-освободительного восстания в Финляндии не было.

Прибалтика

Россия была провозглашена империей Петром Великим после победы над шведами в Северной войне и присоединения земель восточной Прибалтики. Позднее губернии этого региона — Лифляндская, Курляндская и Эстляндская — были объединены в Прибалтийское генерал-губернаторство, а восточная часть Латвии (Латгалия) вошла в Витебскую губернию. В основе управления этими губерниями лежал принцип сохранения привилегий остзейских баронов, верой и правдой служивших трону российских императоров. «Общее управление ими осуществлялось на основании Свода местных узаконений губерний остзейских и изданных для Прибалтики законов. Специфика административного устройства края заключалась в том, что внутреннее управление осуществляли как органы дворянства, так и правительственные учреждения, компетенция которых неуклонно расширялась»[892].

Прибалтийские губернии были довольно развиты в промышленном отношении и урбанизированы, из общей численности населения в 6 млн человек около полутора миллионов жило в городах. На селе доминировали крупные хозяйства, размеры землевладения были заметно больше, чем в остальной России, причем хозяевами выступали, прежде всего, остзейские дворяне[893]. Революция 1905–1907 годов выявила основную особенность Прибалтики — социальный протест там совпадал с национальным. Буржуазия и пролетариат совместно боролись с государством, отождествляемым с властью немецких помещиков и баронов, которым принадлежали земельные угодья и через которых действительно строилась система российского управления краем.

Война все поменяла: и систему управления, и роль немецкой элиты.

На территории прибалтийских губерний было введено военное положение, власть перешла в руки начальников двух военных округов, которые долго не могли распределить полномочия друг с другом, равно как и с губернскими администрациями. Генерал-лейтенант Павел Курлов, получивший после длительной опалы — его «назначили» ответственным за убийство Столыпина — должность особоуполномоченного гражданского управления Прибалтийского края на правах военного генерал-губернатора (одно название должности чего стоит!) застал на месте крайне запутанную картину: «Эстляндская и Лифляндская губернии, кроме города Риги и Рижского уезда, входили в состав Петроградского военного округа, а во главе гражданского управления стоял комендант Ревельской крепости, адмирал Герасимов. Между тем город Рига с уездом и Курляндская губерния были включены в район Двинского округа, так что в административном отношении состояли в ведении начальника этого округа. Подобная двойственность власти в трех совершенно однородных губерниях вызывала массу недоразумений, ввиду различия во взглядах местных начальников»[894].

Но все эти начальники были достаточно едины в своих антинемецких подозрениях, которые самым решительным образом подогревались местным населением, занявшимся масштабным стукачеством. «Со стороны латышей сыпалась масса обвинений на своих противников не только за их чрезмерную любовь к германцам, но и за шпионство и даже за государственную измену, — вспоминал Курлов. — …Старик-латыш рассказал, что сам был очевидцем, как в одно из имений Курляндской губернии прилетел германский аэроплан, причем прибывших офицеров встретил владелец имения с женой, предложивший тут же на лужайке в лесу им ужин, после чего офицеры, захватив живую корову, улетели обратно»[895]. По сотням подобных доносов проводились следственные действия, шли обыски по домам элиты, по преимуществу с немецкими корнями. До арестов доходило редко, но авторитет элиты в глазах населения неуклонно падал. К этому добавились запрет вести разговоры на немецком в публичных местах, снятие всех вывесок на этом языке.

В начале 1915 года был принят закон об ограничении немецкого землевладения. Вместо традиционных ландтагов были введены уездные и губернские дворянские собрания, контролируемые губернатором, из ведения рыцарств изымалось управление церковными делами и образованием. Подобные меры вызывали понятный восторг прибалтов и ультрапатриотических кругов в России. «МВД фактически поддержало обвинения российской администрации в Прибалтике, сменив ряд крупных чиновников по обвинениям в покровительстве немцам, — замечает Бахтурина. — Чины