Император Александр III - Владимир Петрович Мещерский

но только для того, чтобы высказать решимость просветиться наставлением, преподанным скорбью: «Скажи мне, Господи, кончину мою и число дней моих, какое оно, дабы я знал, какой век мой»[6], и в этом сказался богоугодный муж; ибо несомненно, что какова наша речь, таковы и мы: наши слова то же, что и мы сами.

Правда, человек, пока он настороже, может говорить совсем не так, высказывать то, что очень недолго пребывает в его сердце, но нет человека, который мог бы всегда быть настороже. Внезапно предстанет искушение, повод к раздражению или одна из тысячи житейских случайностей, и человек сразу обличает себя, обрисовывается в своем истинном виде. Тогда подлинный постоянный голос его сердца станет голосом его уст. Как из сосуда, переполненного вином, льется вино, а из сосуда с желчью только желчь бежит через край, так из сердца человека польется только то, что его наполняет, и ничто иное. Поэтому-то в минуты глубокой скорби, когда тайна событий выше нашего понимания, когда несчастье угнетает, мрак окружает нас и горе наше почти невыносимо, да прибегнет христианин к своей единой опоре, к своему якорю спасения, к издревле повторяющимся словам: «Верую во единого Бога Отца Вседержителя…» Пусть он молвит их про себя и хранит молчание, дабы уста не впали в искушение и не возроптали.

Многие из нас переживали моменты, когда такое укрощение плоти было не только необходимостью, но и единственным утешением. Всем нам придется рано ли, поздно ли познать их.

Нам не поведано, какое именно горе угнетало сердце псалмопевца, изрекшего нам те слова, но горе его было тяжко; немало найдется между нами таких, в жизни которых отразилась его скорбь, и нам нетрудно представить себе его горесть именно такою, что внушенный ею псалом так чудно соответствует самой печальной и трогательной из церковных служб – службе при погребении усопших.

Мы устремляем взоры в открытую могилу того, на котором сосредоточены вся гордость, все лучшие надежды нашей жизни, что – вся наша отрада и, может быть, единственная опора. Мы видим, как медленно увядает на наших глазах тот, кто нам дороже всех на свете; кто в лучшие, полные счастья годы был светом наших очей, радостью нашего бытия; следим и видим, как угасает последняя улыбка на дорогом лице; слышим, как замирает голос, который нас так пленял, он стихает и… умолк!

Затем – туманы, вьюга и ненастье,

Жизнь вся не та, и не вернется счастье.

В часы душевной тревоги мы молились с усердием, которого раньше не знавали; мы боролись с Богом, дабы Он пощадил драгоценную для нас жизнь; в избытке душевных страданий, мольбы, исторгнутой мучением, беспрестанно возносились к Нему, дабы Он отвратил удар. Так не внял Бог нашему молению? Где, вопрошаем мы, исполнение обещанного: «И если чего попросите у Отца во имя Мое, то сделаю…»[7] Если мы не уясним себе истинный смысл этих слов и ограничимся, как многие это делают, поверхностным толкованием, ропот и смута поднимутся в нашем сердце.

Мы собрались здесь сегодня под сенью всеобъемлющей печали, охватившей весь мир. Сердца наши, полные живейшего участия, почтительно обращены к Царственному Дому этой великой страны и в особенности к Особе всемилостивой благочестивой Государыни, овдовевшей Императрицы, Которой так тяжко коснулась десница Божия. Мы не можем не думать о целом народе, горестно удрученном смертью своего могущественного, доброго и возлюбленного Императора, и при этих мыслях разве не кажется, будто горячие молитвы, возносившиеся за последнее грустное, тревожное время о продлении жизни, столь ценной для человечества, отвергнуты и рассыпались прахом у наших ног? Но так ли это? Нет, не так. Припомните вдохновенные слова апостола любви: «…чего бы мы ни просили, – знаем и то, что получим просимое от Него»[8], и это выражение «просимое» поучает, что получим мы не то именно, что просим, а духовную суть просимого.

Императрица Мария Федоровна.

Фотограф Ш. Жакотен. 1881

«Ничто так не расходится с Божественною истиной, как грубое распространенное представление о молитве, понятие, низводящее молитву на степень неотразимого духовного орудия для побуждения Бога творить именно то, что мы хотим: предотвращать невзгоды, исполнять наши желания». Хорошо и правдиво сказано. Правдиво потому, что такое эгоистичное понимание значения молитвы всего дальше от правды; молитва не себялюбие, а покорность. Хотя, несомненно, «молитва много больше созидает, чем постижимо для людей», хотя чудесны и велики следствия молитвы, которых без нее не могло быть, тем не менее истинная молитва обусловлена подчинением своей воли Богу, и нет в молитве ни правды, ни силы, если не возносится она вместе с полною покорностью, так, как учил нас Господь в Своей молитве:

«…да будет воля Твоя!»

Сильна молитва, конечно, но не всемогуща. Оглянемся на наше прошлое; мало ли там поводов благодарить Бога, что не внял Он многим молитвам нашим. Разве не уясняет нам каждый лишний год житейского опыта, что, предоставь Он нам неограниченное руководительство нашей жизнью, она вся обратилась бы в одно большое беспрерывное заблуждение. Богу лучше знать!

Если на усердные моления Своей Церкви и народов Он не дал того ответа, который человеческим разумом и суждением считается лучшим, все же Он ответил, и молитвы наши не возносились всуе.

Да, как ни парадоксален этот вывод на первый взгляд, «мы получили просимое от Него», хотя Тот, об исцелении Которого мы молились, отошел от нас. Кончина великого Государя, несмотря на все молитвы о Его выздоровлении, как будто противоречит обещанию, которое легло в основу и составляет живительную силу молитвы предстательства. Но это не так на самом деле! Вспомните этот царский псалом – 20-й. В нем нам поведано, что «жизнь есть веселье, сила спасения царей». Весьма вероятно, что за последние несколько недель на залитом солнцем юге у синих волн морских Тот, чей домашний очаг изобиловал всем, что красит жизнь, Кто всею душою был предан Своей стране и ее благоденствию, Тот, Кто сознавал благие плоды Своего царствования и был озабочен вступлением возлюбленного сына в счастливый брак, надо думать, молился о продлении Своей жизни.

Вполне естественно представить себе, что иначе и быть не могло с таким истинным патриотом, со столь счастливым семьянином. Но молился ли Он о продлении Своей жизни – а Он на это имел больше права, чем многие из нас, ибо не должно просить этого дара, если жизнь наша проходит в самоугождении и без пользы, – молился ли Он, говорю я, или не молился? Несомненно, что мы-то