Жизнь и судьба прапорщика русской армии - Александр Витальевич Лоза
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Именно в 1918 году появился романс на стихи поэта Филарета Чернова: «Замело тебя снегом, Россия…»
Замело тебя снегом, Россия
Запуржило седою пургой.
И холодные ветры степные
Панихиды поют над тобой.
оплакивавший судьбу России, проклинавший большевиков…
Невозможно без кома в горле читать, как переживал Карп на похоронах. Словами, полными горя, описывает он похороны своего любимого старшего брата:
«В больнице Николая омыли, одели, положили в гроб и перевезли труп в церковь.
На другой день его хоронили на нашем хуторском кладбище. Гроб с его телом несли из Семеновки в наше село на плечах, на расстояние четыре километра.
Шествие со священником и певчими сопровождало очень много людей. Шел и я за гробом. Мать, отец, сестры и многие из соседей оплакивали жалобно, скорбно. Я почему-то был как одеревеневший, шел, не плакал. Это несчастье оглушило меня так, что я не мог, не в силах был постичь всей его глубины. Не верилось мне, что моего брата, товарища и друга сегодня зароют в холодную сырую землю, и не услышу я больше его голоса, задушевного братского слова, не увижу его улыбки, его веселых карих глаз. Не верилось, что его глаза навсегда закрыты, что губы никогда ничего не скажут…
Но на кладбище, когда опустили гроб и ударились первые комья земли о крышку гроба, я вздрогнул, как от удара в мое сердце, в мою душу… Я почувствовал, что мне не хватает воздуха, что я задыхаюсь… И только теперь потекли жгучие слезы, слезы безутешного, невозвратного…
Я не осознавал, что уходило от меня, с братом в небытие, не знал, чувствовал, что это, что-то большое и очень для меня важное, нужное… Ведь все детство, это не только я, но и братишка Николай. И вместе с ним уходила из моей жизни и часть меня – часть моего детства, отрочества и моей юности, ушло от меня навсегда…»
Как тяжело было Карпу после похорон. Какой жестокий удар по сердцу и психике, какой ужасающий нервный припадок он пережил:
«Тяжелое, неотвратимое горе поразило меня, мою юность в те мрачные дни марта месяца 1918 года. Навсегда омрачили мое сознание, и мне казалось, что никогда уже солнце не будет сиять радостью в моей душе.
С кладбища возвращался домой в оцепенении, ничего не видел, не слышал, с тяжелым камнем в груди. Но когда я вошел в хату, то опять острая боль сдавила мое сердце…
В оцепеневшем мозгу всплыли воспоминания… Я живо представил Николая, тут, рядом с собой, куда бы я ни зашел, куда бы ни посмотрел… Вот он, тут стоял, сидел, лежал еще вчера… Я не мог успокоиться. Ходил везде, заглядывал во все уголки: видел его одежду, часы, книги, которые мы читали… Заглянул во все уголки двора, усадьбы, сада, где мы с ним ходили, бегали, играли… Представил нашу недавнюю встречу, такую радостную, такую задушевную, хотя и омраченную ночными переживаниями в зимние январские дни и ночи.
Сознание действительности, что Николая уже нет, что мне не придется больше его увидеть, вызывало во мне глубокую скорбь, душевную боль, так сильно сжавшую мое сердце, что ужасающий нервный припадок потряс мой организм. Долго не мог прийти в себя. Начал страдать жестокими головными болями».
Сколько горя, безмерного горя принес их семье красный террор:
«Все эти дни мать была, как бы без памяти, пришибленно-молчаливая… Я и теперь вижу ее лицо, какое-то измученное, со скорбными морщинами, слепое, никогда мною не виданное ранее. Никто, мне кажется, не переживал так болезненно смерть Николая, как она».
Много месяцев Карп не мог успокоиться:
«Часто на меня находила грусть-тоска, при воспоминании об убийстве Николая, – писал позже Карп Игнатьевич. Особенно тревожило мою возбудимость тиканье и бой часов, когда я улягусь спать. Тотчас всплывает передо мной брат Николай в те счастливые, радостные дни наших встреч. Сердце так тихо заноет, захлестнется теплотой, жаром, а потом защемит от жизни такой красивой и такой жестокой».
Шло время, но боль утраты не покидала его:
«Прошло три месяца после похорон Николая, а он стоял у меня перед глазами, живой, до боли дорогой, родной, близкий. Воспоминания о нем вызывали в душе ноющую боль. Я припоминал еще и еще все лучшее, что связывало меня с Николаем, и мне казалось, что эта утрата, эта скорбь никогда не покинет меня».
Скорбь эта не покинула Карпа Игнатьевича Лозу до конца жизни…
На этом я завершил книгу.
…За окном лил дождь. Северо-западный ветер бил потоками воды в стекла нашего загородного дома, стоящего на берегу реки Вуоксы, словно желая нарушить мое торжественное душевное состояние, связанное с окончанием многолетнего труда. Я завершил работу над этой книгой и осенью 2018 года поставил «точку», описав непростую жизнь и трагическую судьбу офицера русской армии прапорщика Николая Игнатьевича Лозы, убитого красными в 1918 году.
«Мистическое совпадение: 1918 год и 2018 год, – подумал я. Должно было минуть сто лет, прежде чем жизнь и судьба Николая Игнатьевича Лозы вышли из тени исторического забвения».
Я закончил книгу тяжелыми переживаниями и скорбью о погибшем любимом старшем брате, его младшего брата, считая, что это и есть окончание рассказанной на страницах книги истории.
Сильный ветер снова и снова бил в стекло, словно пытаясь достучаться…
И не напрасно!
Я снова сажусь за стол и продолжаю книгу… Пришло понимание того, что прошедшая на этих страницах короткая, так жестоко оборвавшаяся жизнь офицера русской армии прапорщика Николая Игнатьевича Лозы, – не единичная трагедия, а судьба целого поколения, поколения молодых офицеров, воевавших в Великой войне, поколения, являвшегося опорой российской государственности. «Служивое сословие», как называли защитников Отечества, еще со времен Петра Великого, на протяжении веков служившего стране, превратившись в слой общества образованный, культурный, элитный.
Как говорил генерал А. И. Деникин: «Берегите офицера! Ибо от века и до ныне он стоит верно и бессменно на страже русской государственности. Сменить его может только смерть».
Историческая справка
Историк С. В. Волков в своей работе «Почему РФ – не Россия» писал: «Мировая война существенно изменила структуру и состав служивого сословия. Почти все лица, имевшие соответствующее образование и годные к военной службе, были призваны в армию и стали офицерами и военными чиновниками.
…Общая численность лиц, носивших во время войны офицерские погоны, не могла составлять менее 347 тысяч (92
