Видения Коди - Керуак Джек

Прям как в саду, Гефсимании Коди вон там, у горы с фуникулером, я цепляюсь за каждое его возвратное слово, как будто прямо на нем и намерен умереть, и оно последнее, что я услышу: горячка. Между тем суровый автомобиль, и рассудительный извращенец, перенесли нас через зеленые холмы Вальехо в старый Сакраменто. Тем вечером меж Коди и костлявым скелетом, больным, разразился бандоживот; Коди измолотил его на ковриках к темноте, чудовищная огромная ебка, олимпийские извращения, трахфигачечные большие содомиты, от которых меня тошнит, пали с ним за деньги; деньги так и не появились. Он относился к мальчику, как к девочке! «Нельзя доверять этим людям, когда им даешь (в точности) то, чего они хотят». Я сидел в кастрированном туалете, слушая и подглядывая, в какой-то миг показалось, будто Коди швырнул его через ноги в воздух, как дохлую курицу: оно поглотило меня обратно, хоссподи в каком же ужасе я был, то было чисто убийство, у меня теперь есть крепкие причины не поддаваться ни на какие подобные арабские наслажденья, особенно с темным бесом – что, на самом деле он был ирландец по фамилии О’Селло? – «Это не в моих интересах», сказал Селин в Африке.

Но хватит, это было нехарактерно для Коди, поскольку теперь он в своей жизни и браке рабочего.

Трагический кофе, выпитый на рассвете, все впятером мы уже встретились вновь: затем дальше через Перевал Доннера, Коди за рулем, гладко строгий, внимания не обращает, промахивает Перевал, как он делал в Техачапи и на Ориентальных склонах Сьерра-Мадре, ритмичный, согласно потоку инженеров, ее построивших, обыгрывая откосы и мах-дедаховые изгибы – в соснистом ярком утре – блям по всей Неваде, быстро, нераскрываясь, нераскатывая состояние днем… Рино, Боевая Гора, Элко, Великие Соленые Равнины к сумеркам.

Совсем как в девчонских журналах, мы представляли этим болванским нормалам на переднем сиденье порочные новинки Америки. Мы были грязнолицы и прыщавы, как ублюдочные грязноколенные горные девчонки-подростки, привлеченный законом за съем клиентов в переулках на задворках горных общин. Они ненавидели нас до глубины души; мы рассекали их напополам.

«Чего, чи-то? Зачем? что я сделал? почему против меня такая враждебность? Ты сказал Ирландские Цирюльники на Западе?»

«Ирландские Цирюльники на Западе».

«Этот старый Помрей им был, клянусь и мною доказано».

«Твоих показаний недостаточно».

«И судьба моего бенджаминского брата бенедиктирует в преступленье?»

«Ты неправедно справился со смыслом закона; ты и букву транскрибировал; ты приговариваешься к десяти годам каторжных работ в тюрьме. Тебе есть что сказать?»

«Спасибо, ваша честь».

«Иронические интонации тебе не на руку. У моего отца была та же наглость – суд доказан, дело закрыто. Все судьи, прислужники судей, штанопротиры и ссачные изготовители погребальных урн в драных болванских матерчатых смоках, шаг вперед, пожалуйста, и киньте прощальный взгляд на заключенного на скамье подсудимых, петушка вместо кукушки, скажи-ка Куку, красавчик».

«Куку».

«Теперь тебе осталось лишь написать письмо с извиненьями не только Королю Англии, но и своим старым учителям физкультуры, они потели все эти годы, волнуясь за тело твое и душу, они мрачатся в парилках, истекая слюною слез пота».

«Если суд, будьте добры, мне есть что сказать в свою защиту; Я, Джек Дулуоз, был сам не свой с тех пор, как умер мой брат Жерар, когда мне было четыре. Я искренне признаю —

КОДИ ПОМРЕЙ (выходя вперед в отороченной мехом противопогодной рабочей куртке с дангери, пружинным кольцом для ключей, переключателем, бугорком бумажника, солдатскими ботинками, неся дождерабочий костюм по пути на работу, но чистый у себя в карманах). Судари, подзащитный есть самозванец, франкоканадец из Новой Англии; как бы там ни было, он заслуживает наказания – (фактически, Жюльен, Ирвин и я часто не понимали, что бы он сделал, как визжал бы от боли, если б суд мог пытать его в холодной цистерне, галлышом)

ДЖЕК. Я не могу позволить – поддаться – это чересчур – любой бы завизжал —

СУДЬЯ КОДИ (сидя в трибуне со своими пинс-нэ пошло выступающими, изображая). В Блэкмуре повешенье уже происходит, насколько я слышу – поэтому если вы с судьей Бином подойдете поближе – Нравицца мне хорошее вешанье – мы со старым Быком тыщу раз – (Джеку) Всякое бывает, чувак; всякое бывает; иногда приходится на это рассчитывать, скверные вести, худшие. Нет смысла себя обманывать

ДЖЕК. Что я теряю?

КОДИ. Никому из нас не известно

ДЖЕК. Такие дела

КОДИ. Осторожней, Джек, будь осторожней – Повесьте его, чуваки

(На виселице) ДЖЕК. Я хотел рассказать про – но мозоли, эт – (повешен)

Что-то интересное есть в Кодиной способности меня, или свою жену, печалить, и даже тех друзей, которых я наблюдал: являет ли он садизм большого мощного лица, которое брыкал сквозь бури Монтаны земной, когда я, с ним, представал лицом к лицу с бешеными унылостями вселенной столь суровой, что единственным остается лишь терпеть и брыкаться. Нежности места нет; в нежности нет печали. Коди печален. Он печалит нас. Нет ничего невыразимо печальней, нежели то старое фото дома-выстроенного-на-грузовике его отца в 1928-м, в каком тот пригромыхал из Западной Вёрджинии в Западную Дакоту, вообще нипочему; младенец Коди на снимке есть, пухлый, весь закутан в плетеную люльку, сияет миру улыбкой, солнце светит в бледном пределе дагерротипного бурого, крыша домогрузовика торчит в трагические деревья, как исчезающий вигвам на старых горняцких индейских оттисках, потерянная, печальная, нескончаемая – Вечность стоит, заложив руки за спину…. На этом старом снимке Гражданской Войны с Кларком Гейблом в усах Коди б сидел, изможденный и окотелковленный, набекрень, с бакенбардами, пердящий, могучие руки покоятся, высокие скулы, от которых глаза его оттеняются таинственностью и глубоко поблескивают индейскими таинствами и прошлым: таков загадочный Коди, печальный, тот, кто поздоровался с трагедией в утробе, и ныне держит путь к ярящейся своей могиле и алчному сну.

«Возлюбленная ночи, – обратился он к этому, – усыпи меня» (подскакивая от домашней Айовы в Л.-А. в 1926-м в росистом рыдване ночи). И каменистая дорога проносилась снаружи дальше. «Матерь, матерья, мухобойка…»

Осознавши остановиться, отец его дал ему унавозиться на губу земли в больничной палате Соленого Озера… золотенький младенец, печальная торчащая ложка с боковых его уст, злато Эбона. Но доской по пяткам его отцу хлопнул шериф округа – на грузовой платформе за Грэнд-Айлендом, Небраски. Глиняная ложка, глиняное копье. Бедная та картинка….

Ну, Коди всегда интересуется собой: из-за своих железных решеток он вечно разговаривает и весь день разводит кого-нибудь. Как в словах популярной песни, ничему этому верить нельзя. Я слышу его издали; голос его настойчив, встревожен, пронзителен, объясняет, полон грабежа; он на кровати убеждает ее, кто отвернула в отвращенье голову, покамест, что ей не нужно ни о чем беспокоиться, он вовсе не топил котят, они сами в сток упали, или то было не потому, что он хотел увидеть Джимми, он опоздал, потому что (она ничуть не возмущалась опозданием) проходя мимо пекарни, ему напомнилось, что она тем же самым утром заикнулась, что до тошноты устала от каменного хлеба, и потому он прям взял и зашел в лавку и купил, двадцать два цента… что-то вроде. Много лет я слушал, как он убалтывает баб; превосходно; сперва Джоанна, потерянная милая блондинка его ранних и первых страстей под убогими электрическими неонами у гостиничных окон, рожденную в ветрохлестанном Вайоминге, сперва ее; затем Эвелин; наконец эту жуткую Диану, которой все боялись от ее судебных тяжб и сущностей. За той первой разводкой в Харлеме, сготовь завтрак, последовала… Чертов Коди, устал я от него и пошел я; мой благодетель шепчет свою жену мне в темноте.

Его печальным лицом пронизано простейшее упоминанье о Сиу-Сити; если это говорит он сам, и даже там не было, я знаю, что это город американский. Истинный, настоящий американец для нас загадка, для СШ, где-то и как-то он стал как Коди и стоит тут средь нас. В романтическом романе своем я путешествовал далеко, дабы повидать американца, такого, кто бы напомнил мне солдата Гражданской Войны на старом снимке, кто стоит у кучи пиломатериалов в мороси, дожидаясь ареста, а на заднем плане донья подлеска сосняка, все мокрые и унылые в алабамском денечке в глухомани измороси. Рядом с ним вышестоящий офицер, Полковник Повстанцев или Капитан, Конфедератский Дикий Кот, зубы оскалены, мундир через руку перекинут, бросает вызов самому ветру. «Хо! не забудьте этих двух пленных у поленницы», кричит капитан янки, ощущая пленников, но не фотокамеру, и старый Джонни Младоштан, похожий на Коди, всего-навсего стоит рядом с розохряким дикабаном Конфедерации и ждет завтрашних дней поимки с тем непреклонно печальным и слегка сухопарым видом Сиу-Градов ума, того именно, я имею в виду, у его отца был такой, и есть на том снимке, слезливый, унылый вид застарелой му́ки и старых дымок, та челюстеотвешенная древность и добродушная трагичность старых целиком; ссакожопая бедная аграрная блядь: «Зачем застряла я в своих злаках?» не могла бы выглядеть хуже на кукурузной ниве с раздвинутыми ногами, или честней. (Шляп, или как выражается Б. О. Много, Пту.) Но грусть, садизм, всё, давайте послушаем, что есть сказать про него моей франко-канадской стороне. Вот тут мы дурим саму природу.