Город Антонеску. Книга 1 - Яков Григорьевич Верховский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В один из дней мы оказались в старой еврейской синагоге на улице Равва, где приютился музей Холокоста, и долго петляли по лабиринту его темных залов.
День был солнечный, жаркий, красавец Будапешт буквально кипел туристами, а здесь было холодно и абсолютно пусто.
Казалось, что, кроме нас двоих, в музее нет ни души, только знакомые лица убийц пугают нас, вспыхивая неоном на стенах.
И вдруг неожиданно рядом с нами возник еще один посетитель.
Как оказалось, он долго шел за нами по лабиринту, но мы, погруженные в свои детские воспоминания, просто его не заметили.
А он нас заметил.
И не только заметил, но даже вслушался в разговор, который вели мы между собой по-русски. Он понял, что мы приехали из Израиля, но родились в Одессе и пережили там оккупацию.
Одесса!
Вот что, оказывается, его поразило и побудило к нам обратиться.
Этот, возникший как будто бы из ниоткуда, единственный посетитель оказался молодым человеком лет 25-ти. Рыжеватый блондин, с мягким розовощеким лицом и круглыми голубыми глазами, он говорил на странном для нашего уха устаревшем русском с явным иностранным акцентом.
Нет-нет, ничего угрожающего не было в его облике, но мы все же почувствовали себя неуютно.
Согласитесь, малоприятно, когда за вами следят и вас подслушивают!
Молодой человек попытался объясниться.
Дело, мол, в том, что его предки, в частности, дед и бабка, тоже родились в Одессе. Точнее, под Одессой, в одной из немецких колоний.
Сам-то он «настоящий немец». Он родился в Германии и сейчас приехал из Берлина с группой немецкой молодежи, изучающей Холокост.
Вот те раз!
Потомок «наших» фольксдойче, «настоящий немец», изучающий Холокост!
Такое нарочно не придумаешь!
Но где где конкретно родились его дед и бабка?
В Гросс-Либенталь? В Ландау?
Нет-нет, он не знает названия колонии. Дед только упоминал, что перед той, давней, войной была она расположена под Одессой.
И тут прозвучал наш вопрос: «А что рассказывал вам дед о той давней войне, об оккупации Одессы, о Транснистрии?»
Круглые голубые глаза потомка фольксдойче смотрели на нас доверчиво, и голос его не дрожал: «О войне? Ничего. Дед не участвовал в войне, хотя ему было тогда примерно столько же лет, сколько мне сейчас.
Дело в том, что немцы, войдя в их село в августе 41-го, сразу же депортировали всех фольксдойче в Германию.
Ух, это был «zeer shlechte» – ужасный путь! Они ехали много дней, на подводах, запряженных волами и нагруженных всем их имуществом. Шли дожди, и дорогу развезло. В Польше их обокрали…»
И тут он не пожалел нескольких непечатных слов в адрес «этих поляков».
Скажем прямо, мы были поражены.
Ведь все сходится: и обоз, и имущество, и Польша…
Только…
Только это не тот год!
Немцы не депортировали фолькдойче из Транснистрии в 1941-м!
Немцы вообще не депортировали фольксдойче!
«Вы не могли ошибиться? Быть может, все это было не осенью 41-го, а весной 44-го? Быть может, это была даже не депортация, а скорее, эвакуация? Бегство от наступающей русской армии?»
Мы уже начали нервничать.
А парень по-прежнему был абсолютно спокоен.
«Нет-нет! Все это было в 41-м.
Дедушка очень часто вспоминал эту историю.
И всегда особо подчеркивал год – 1941-й!»
Ну, что ж!
Мы не стали рассказывать изучающему Холокост потомку фольксдойче о Зондеркоммандо «Rusland», о свиносовхозе и о том жутком костре на дне Богдановской Ямы.
Да он бы, наверное, нам не поверил.
Как в такое можно поверить?
Между тем впереди замаячил свет. Мы вышли из лабиринта и оказались в маленьком садике музея.
Здесь потомка фольксдойче ожидала вся его группа. Обычные парни и девушки – туристы в застиранных маечках и шортах.
Увидев товарища, они стали подниматься с зеленой травы газона, где отдыхали вповалку. Взвалили на плечи свои огромные рюкзаки – видимо, торопились.
«Шнелль, шнелль!» — щебетали девушки, идя к воротам.
«Шнелль, шнелль!» — рычали фольксдойче тогда, в Богдановке…
Мы не успели попрощаться с нашим новым-старым знакомым.
Но, выходя из ворот, он вдруг обернулся и, растянув в улыбке мягкие губы, приветливо махнул нам рукой.
Потомок фольксдойче приветливо махнул рукой двум бывшим еврейским детям, которых дед его совершенно случайно не уничтожил тогда, в 1941-м, в Транснистрии.
Между-действие шестое: «Одесса была, есть и будет советской!»
Кровавый пес стучится в наши двери,
Стремится город солнечный занять.
Не быть в Одессе бешеному зверю,
В ее садах и парках не гулять!
Газета «Ворошиловский залп», 16 сентября, 1941
Сбывшееся пророчество
Одесса, последние дни августа 1941 г. До трагедии евреев осталось около полутора месяцев
Мы оставили Одессу в предыдущем между-действии 8 августа 1941-го, когда город был полностью окружен с суши, и единственной ниточкой, связывающей его с жизнью, было море.
С этого дня и начались те самые 73 дня, которые вошли в историю как «73 дня героической обороны Одессы», обороны, цель которой никак не касалась сохранения этого уникального города и, тем более, не касалась сохранения жизней его обитателей, а была обусловлена исключительно общим стратегическим контекстом войны.
Истекающий кровью город не давал возможности Гитлеру использовать его порт для подпитки рвущихся на восток германских дивизий и сковывал у своих стен большую часть румынских воинских сил.
На алтарь этой «героической обороны» одесситы положили десятки тысяч жизней на передовой и в тылу, если наш город в эти дни можно было назвать тылом.
Последние дни августа…
Последние дни августа в Одессе…
Тела, покрытые бронзой загара.
Желтая мякоть горячей пшенки во рту.
Херсонские арбузы, шаланды полные кефали…
Размечтались?!
Какие херсонские арбузы?
Какие шаланды? Какая кефаль?
Идет война!
Город бомбят днем и ночью.
Воздух пропитан желтой каменной пылью и удушающим запахом гари.
Пожухли каштаны.
Давно нет цветов на клумбах.
Стоит небывалая жара, а воды, как назло, нет.
Ни для тушения пожаров, ни для питья.
Одесса изнывает от жажды.
Румыны уже захватили Беляевку, и водонапорная станция, снабжавшая город водой из Днестра, прекратила работу.
На самом деле в Одессе всегда, с самого ее рождения, не хватало пресной воды: в окрестностях крепости Гаджибей, где дон Хосе де Рибас с милостивого соизволения матушки Екатерины «устроил» наш город, не было ни рек, ни озер.
Странный такой парадокс: вокруг, куда ни кинешь взор, искрящаяся на солнце манящая
