Памятники Византийской литературы IX-XV веков - Сборник

Эти укоры и эти речи смутили и устыдили царя. Он призвал к себе великого логофета и просил его быть ходатаем перед царем за этих лиц, чтобы и им была клятвенно обещана безопасность. Логофет же и слышать об этом не желал: «Бога не благодаришь

ты, не дивишься тому, что сам неожиданно остался цел и возвращен к жизни от самых адских врат, скажу я! Знаешь ли, что своей жизнью ты обязан мне и моим детям? Что я расстроил решение, принятое против тебя, и не дал ему осуществиться? Что солнце это ты видишь лишь благодаря мне? И ты еще хочешь просить за этих негодяев, забыв обо всем? Бог с тобой! Порви с ними. Они не побоялись ни молний небесных, ни срама людского и изменили без всякой нужды твоему деду и царю, станут ли они после этого соблюдать клятвы, данные тебе?»

Андроник выслушал эту неожиданную речь, долго стоял молча, затем вымолвил: «Ступай себе» и снова принялся за прежнее. Настала великая, божественная неделя, когда мы вспоминаем спасительные страдания [518], и царь видел, что внук ведет себя наперекор советам, не обуздывает своих порывов, попирает благопристойность и весь, сказали бы мы, охвачен смятением. Царь–дед негодовал и сердился, так что поникши от тяжелого горя, он дважды и трижды, как исступленный, изрекал своим приближенным: «Погибло и царство наше и церковное благочестие!» Андроник же с рьяной горячностью готовился к побегу, ездил в разные концы и вместе с сообщниками собирался в путь. Старик не постигал затей внука, недоумевал и терялся в догадках. Впрочем то, что делалось, рождало у него кое–какие подозрения и предположения, и замысел внука не укрылся совсем от него, поэтому он решил схватить его и сказал об этом, как о строгой тайне, только патриарху Герасиму. А тот немедля бросился к царю Андронику младшему и сообщил ему все. Андроник стал теперь еще больше спешить с побегом. Исполнить свое намерение он решил вечером в день светлого воскресения [519]. И вот этот день наступил. Как обычно, Андроник попросил и получил ключи от ворот, ведущих к Гиролимне [520], потому что через эти ворота он имел привычку выезжать на охоту. Была полночь, все спали крепким сном, когда Андроник с соумышленниками покинул город. Оседлав коней, они на другой же день прискакали в лагерь Сиргиана и Кантакузина, которые засели под Адрианополем и ждали их, готовые к торжественной встрече беглеца. Произошло это в двадцатый день апреля года 6829 [521]…

О побеге внука старик–царь узнал еще до восхода солнца.

В тот же день он созвал бывших тогда в Византии архиереев (патриарх ведь умер за день до побега) и велел им письменно осудить Андроника как изменника, а с ним и всех тех, кто ему сочувствует или вздумал бы бежать к нему. Собор архиереев исполнил это без труда. Повсюду можно было видеть, как носят святое Евангелие: в царских палатах, на дорогах, на площадях от народа требовали клятв в том, что он не будет держать сторону Андроника ни мыслью, ни словом, ни делом, а прилепится еще сильнее к старому царю. Вот что происходило в царствующем граде.

А сообщники молодого царя тем временем объявили фракийским городам и селам свободу от налогов и приобрели себе тотчас же беззаветно преданных приверженцев. Все фракийцы, вплоть до Христополя [522] готовы были восстать вместе с молодым царем против деда. Началось с того, что они без всякого зазрения стали убивать откупщиков и сборщиков податей и бесчинно делить между собой забранные у них царские деньги. А меньше чем через неделю несметное полчище пеших и конных, лучников и пращников уже шло из Орестиады к столице, собираясь захватить ее, пользуясь смутами и волнениями в народе, ожидая себе поживы, которую урывают при таких переворотах бесчестные руки. И всем этим заправлял Сиргиан. После четырех дней пути они расположились лагерем вблизи Селимврии [523] и уже готовились двинуться дальше, как вдруг старик–царь предупредил их, послав к ним посольство. Он ведь понимал, что если войско подойдет к воротам столицы, то городской люд не останется спокоен и взбунтуется. Главой посольства был Феолепт Филадельфийский [524], муж не только украшенный всяческими добродетелями и внушавший всем глубочайшее почтение, но и взрастивший обильный плод разума. Послана была и мать Сиргиана, ведь кому, как не ей, можно было устыдить сына и убедить его не подступать к стенам города, не делать того, что грозило Византии междоусобием, полным разорением имуществ и домов, гибелью мужей и жен, начальников и подчиненных и что обрекало человека, виновного в этом, на нескончаемый позор. Ей поручено было убедить его отвести людей от города и уже потом начинать переговоры. Сиргиан и в самом деле устыдился филадельфийского епископа, сжалился над мольбами матери и вернулся к царю в Орестиаду. Послы от старого царя были посланы туда, и там были приняты важные решения.

Оба царя, наконец, договорились о том, что молодой будет впредь самодержавно властвовать во Фракии от Христополя до взморья около Регия и до предместий Константинополя, а также распорядится сам теми землями в Македонии, которые он предназначил для близких ему людей. Земли эти были обширны и каждому из них сулили многотысячный годовой доход. Константинополь вместе с македонскими селами и городами по сю сторону Христополя сохранились за стариком. За ним также осталось преимущественное право принимать послов от окрестных народов и вести переговоры. Ведь молодому царю такие заботы были не по душе, он считал их тяжким бременем и избегал, как человек от природы склонный к распущенности, охоте и прочим праздным занятиям. Эти условия охотно принял молодой царь, но не очень охотно старик. По правде говоря, он даже был против них и хотел противостоять такому несчастью, но, не имея средств к тому, уступил и согласился с условиями внука, как бы получив их с дельфийского треножника.

ПИСЬМА [525]

На берегу моря, в Понте, в юго–западной стороне его, стоит древний город. Зовется он Синоп, и в нем родился премудрый Диоген [527], киник и человек многой учености и ума. Он всему предпочитал истину — и пышной порфире и властному оружию, а на треволнения людской гордости смотрел как на пустяк и забаву. В рваной одежде он с величавым видом ходил по Элладе, без разбору обличал и частных лиц и властителей, вразумляя их и, подобно врачу, вскрывая и прижигая раны, причиненные пороком. Убедиться в его дивной мудрости всякий может по его бесчисленным изречениям и поступкам, я же напомню только один мне нужный случай и на этом кончу разговор о Диогене.

Как–то раз в полдень он пошел бродить по рынку со светильником в руках и, натыкаясь на каждом шагу на людей, беспрестанно приговаривал, что ищет человека. Сказано это было, пожалуй, не без остроумия, и слова его, думается мне, указывали на никчемность тогдашних людей, мало ценивших Диогена, мудреца из мудрецов.

Жил он давным–давно, но слава его неизменна до наших дней. Тебе же, столь славному ныне у нас, не нужно со светильником искать человека, который бы выказал тебе почтение. Почитателей у тебя так много, что, бросив с закрытыми глазами камень в толпу, ты непременно попадешь в одного из них. Вот насколько ты выше Диогена добродетелью, вот насколько и мы лучше диогеновых современников умеем уважать ее! О если бы ты был с нами! Мы бы тогда, словно живописцы, смешав и соединив наилучшим путем наши качества и будто списывая с прекрасной картины — архетипа, сумели бы начертать на наших душах верные отображения добродетели и образы, чуждые изъяна! Но ты растянул свое изгнание и тем многого лишил нас. Мудро отметаешь ты марево тщеславия, чтобы в тебе, крепком утесе, не оставалось даже отбросов вещественного — скажу здесь это халдейское присловие [528]. Если бы время умело быть справедливым и доносить сегодняшние события до слуха древних, как оно доносит до нас дела минувших дней, то свершенное тобою изумило бы их больше, чем их дела нас. Как какой–то низвергающий порыв, время вместе с Гомером, Платоном и подобными им увлекает за собой так же ферситов, маргитов [529] и прочих из той же братии, не соглашаясь поступать иначе. Подобно ему ведут себя Нил в Египте и реки счастливой Аравии. Они, как про них рассказывают, несут откуда–то сверху душистые травы, равно как и белые камешки и тину со дна, но поступать наоборот, т. е. повернуть вспять и уделить верхним берегам кое–что из тех благ, которые они дарят нижним, не желают ни за что.

Довольно, однако, об этом. Писать сейчас к твоему великоразумию понудило меня одно важное дело. Слышу от многих, что ты, изучив досконально и как тебе это было надо, книги Аристотеля и его древних толкователей, решился и сам выпустить что–то важное, полезное для многих. Хвалю замысел, хвалю и наше время! Как жестокий палач, оно все перебудоражило, но оно же дало нам людей, способных послужить общей пользе и словами и без слов. Это и есть тот благородный груз, который остается от прежде живших мудрых и проносится памятью сквозь века. Так и в платоновском «Государстве» [530] Сократ ведет с Главконом разговор о людях, послуживших своему городу и частной жизнью и общественной, чтобы по их примеру, как по прекрасному образцу, он смог бы правильно устроить и свое собственное государство. Ликурги, Солоны, Харонды удостоились упоминания в этой знаменитой беседе за то, должно быть, что были полезны спартанцам, афинянам, сицилийцам, как обществу, так и отдельным гражданам, были полезны и при жизни — своими поступками, и после смерти — своими законами. А Гомер, величайший поэт эллинов, попал у них в такую немилость, что его, благородного, попросту вытолкали из того дивного города [531]. Случилось это потому, что город, народ, морские и сухопутные войска получали от его пения ровно столько пользы, сколько жнецы летом от пения цикад. Своим расцвеченным языком Гомер, по их словам, толкует о делах давно минувших, несбыточных, ненужных вовсе для познания вещей, подлежащих рождению и гибели, и предметов, которые движутся по небесным кругам.