Великая война. Верховные главнокомандующие - Юрий Никифорович Данилов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как бы то ни было, для него революция произошла как раз вовремя, и дело это было замято, ввиду назначения его помощником военного министра, должность, на которую он попал, вероятно, вследствие того, что его революционность была хорошо известна таким деятелям революции, как Гучков, вероятно, лично его знавшим.
Другим помощником был Филатьев. До войны он служил в канцелярии Военного министерства, затем был помощником главного начальника снабжений Западного фронта, а потом, когда организовался военно-промышленный комитет, то он состоял в нем, если не ошибаюсь, представителем от военного ведомства, откуда и близость его к Гучкову. С Филатьевым мы были до войны знакомы домами и нередко играли с ним в карты; особой симпатии я к нему не питал, но отношения у нас были всегда хорошие.
Вскоре после приезда Гучкова со своими помощниками мне доложили, что генерал Филатьев передал одному из моих офицеров написанную им записку с приказанием немедленно отправить ее телеграммой в Петербург начальнику Главного штаба; записка эта заключала приказание военного министра задержать объявление в приказе моего назначения начальником Главного штаба.
Это было утром. После того было заседание, причем, между прочим, обсуждался вопрос о необходимости сокращения штатов Штаба Верховного главнокомандующего, который, по общему мнению, был страшно раздут. Рассматривались эти штаты в большом заседании в гостинице «Бристоль», при участии нескольких министров и старших представителей всех управлений штаба. Когда, после рассмотрения штатов инспекторов артиллерии и инженерных войск, оказалось, что штаты этих управлений не только не будут сокращены, но даже будут расширены, – я не выдержал и громко заметил, что в результате выходит, что штаты Ставки вместо сокращения, наоборот, – расширяются; это мое замечание произвело, кажется, не особенно приятное впечатление на новых вершителей всех судеб и его замяли. Заседание кончилось, а мне никто ни слова не говорил.
Наконец, после обеда, когда Гучков уже ушел в отведенный ему в гостинице «Бристоль» номер, я поймал одного из его помощников, кажется Новицкого, и попросил его немедленно доложить Гучкову, что я прошу его со мной объясниться, что я знаю, что мое назначение задержано, что я этого назначения не просил, а он сам на нем настаивал, но что теперь я, во всяком случае, хотел бы знать, в чем дело.
Новицкий очень скоро вернулся и сказал, что Гучков просит меня к себе. Я вошел к нему в номер, и здесь в присутствии обоих помощников состоялось объяснение. Гучков сказал мне, что мое назначение начальником Главного штаба состояться не может; на мое замечание, что я этого назначения и не хотел, но что теперь желал бы знать причины, по которым оно не может состояться, Гучков мне заявил, что своим отношением к армии я восстановил всех против себя.
Чего, чего, но этого я не ожидал и взволнованно воскликнул: «Это ложь, в армии меня давно и хорошо знают, и я совершенно спокоен за отношение армии ко мне, – это не то!» Затем я повторил, что всю войну оставался на той же должности, ни к каким повышениям не стремился и буду рад на этой своей должности и остаться.
«Нет, – сказал Гучков, – я Вас на этой должности оставить не могу, – Вы будете назначены в Военный совет». – «Что же это, почетная ссылка в архив? В 48 лет в Военный совет это очень лестно, там таких молодых, наверно, никогда еще не было». – «Мы будем пользоваться Вашим опытом и используем Вас там». – «Это слова, я это прекрасно понимаю. Во всяком случае, так как я за всю войну не пользовался ни одним днем отпуска, то я буду просить дать мне, по сдаче должности, двухмесячный отпуск». – «Пожалуйста, конечно, пожалуйста, я никаких препятствий к этому не вижу». Тем разговор и кончился.
На другой день я доложил о своем разговоре как своему новому начальнику, генералу Деникину, так и генералу Алексееву. Не знаю, говорил ли с Гучковым обо мне Алексеев, думаю, что нет, но Деникин в тот же день, во время заседания, передал Гучкову записку, в которой он писал, что никого другого на должности дежурного генерала иметь не хотел бы, кроме меня. На это Гучков ответил, что это невозможно.
Сначала предполагалось назначить начальником Главного штаба В. Н. Минута,[333] а дежурным генералом в Ставку А. П. Архангельского, но потом сделали наоборот: Архангельский был назначен начальником Главного штаба, а Минут на мое место в Ставку. Приезд Минута затянулся, и мне пришлось остаться в Ставке до 24 мая, когда я сдал должность и выехал с семьей на Кавказ.
За это время революционное настроение армии вело ее гигантскими шагами к полному разложению. Ставка, конечно, тоже постепенно шла в том же направлении, но все же, до последнего дня моего там пребывания, порядок и дисциплина в Ставке еще поддерживались. […]
Когда вместо Гучкова военным министром сделался Керенский, Алексеев мне сказал, что для моего собственного спокойствия мне следовало бы получить от него лично подтверждение разрешения мне отпуска. Поэтому, в первый же приезд Керенского в роли военного министра в Могилев, Алексеев, едучи на вокзал, взял меня с собой.
Сначала он прошел в вагон-салон Керенского сам, оставался там очень недолго и затем, выйдя из вагона, позвал меня и представил меня Керенскому; тот поздоровался и, когда я ему сказал, что хотел бы получить от него подтверждение разрешения моего отпуска, то он спросил: «Вы куда хотите ехать, на Кавказ?» – «Да, хочу проехать на Кавказ, в Ессентуки, там воды, которые очень хороши для моей печени». – «Ну, теперь, после принятых нами мер, порядок на железных дорогах восстановился, и вы проедете вполне благополучно». – «Если, г. министр, вы посмотрите в это окно на поезд, только что пришедший с юга, то, я думаю, вы будете другого мнения по этому вопросу». Керенский высунулся в открытое окно, посмотрел, несколько изменился в лице и затем тотчас же меня отпустил.
Можно, собственно, и не пояснять, что он увидел в окно – это была обычная тогда картина; поезд был облеплен «товарищами», точно мухами, они были и на крышах, и на подножках, лезли в окна и вылезали из окон; картина эта поневоле заставила г. Керенского сбавить свой тон и прикусить язычок. Это была
