У памяти свои законы - Николай Евдокимов

Фролов пожалел себя, рассердился на себя, растоптал окурок и пошел на речку ловить рыбу.

Пока спали его гости, он все успел: наловил карасей, накопал в бабкином огороде картошку, разжег посреди двора летнюю печку-времянку.

Помогать ему выбрался из избы желтоголовый Сашка, обмыл картошку, натаскал чурок для растопки и попросил:

— Дал бы курнуть, дядь.

— Нашелся куряка! Молоко не обсохло.

— Обсохло, я давно курю. Меня уж не перевоспитаешь. Я самогон даже пил. Но самогон — дрянь дело, противно. А курево — пользительно. Дай!

Фролов вздохнул, бросил ему кисет.

— Ты танкист, дядь? — спросил Сашка.

— Нет. Почему? Пехота.

— Царица полей! — не очень уважительно сказал Сашка. — А мой батяня танкистом был. В танке сгорел. Ты видал, как танки горят?

— Я все видал, — ответил Фролов.

— Я тоже, — сказал Сашка. — Как стог сена, — ух!— полыхают. Только дым черный словно деготь. Страхота! У тебя есть дети?

— Нету.

— Чего ж так?

— Не женился.

— Женись, — посоветовал Сашка, — плохо одному, без бабы.

— Женюсь, — пообещал Фролов.

Сашка затянулся, выпустил дым и, подумав, сказал таким тоном, словно был очень озабочен фроловской судьбой:

— Ты на нашей тетке Марусе женись, она хозяйственная.

На крыльце кто-то засмеялся. Фролов обернулся, увидел тетку Марусю и смутился.

— Сосватал? — весело спросила она.

Фролов не то чтобы не узнавал в ней вчерашнюю усталую, измотанную женщину, потерявшую возраст, а удивлялся ее молодости и даже прелести, отчего-то не замеченной им накануне. У нее были черные, глубокие глаза, пухлые губы и упругие щеки с пушком на скулах.

«А что? — подумал Фролов, отведя глаза от ее лица. — Запросто мог бы жениться. Прокормил бы и ее, и ребятишек, всю ораву. Чай, не без рук, не без ног и умственно не отсталый!»

Она нравилась ему. Вот она ловко умыла ребят у колодца, сама умылась и забелела лицом, а глазами зачернела еще ярче и стала совсем хороша.

Пока детишки уминали карасей и картошку, Фролов побежал за хлебом. Булочная далеко была, одна автобусная остановка, почти километр. Он сумел без очереди отовариться за три дня, чтоб гости его не голодали в дороге, прихватил конфет — карамельки с повидловой начинкой — и когда вернулся, была самая пора отправляться на станцию.

И грустно ему сразу стало, сердце защемило так, словно он провожал в безвозвратную дорогу близкую родню, свою кровь. Они посидели перед дорогой, помолчали, все как положено, и тронулись. Вышли за ворота, пошли гурьбой по улице, и тут вдруг Фролова осенила еще одна счастливая мысль. Он даже усовестился, почему эта мысль не пришла к нему ранее, а только в последний момент.

Фролов приказал всем идти, а сам побежал назад в избу. Он решил облагодетельствовать их окончательно, предоставив возможность спокойно, без хлопот, прямой дорогой добраться до города Чебоксары, до широкой матушки Волги. Такую возможность Фролов мог им предоставить очень даже просто, купив всем билеты до станции назначения. У него еще оставалось триста рублей, им в самый раз хватит, а уж он обойдется до зарплаты. Если подумать, то триста рублей не такие уж большие деньги: вчера в ресторане он оставил почти половину этой суммы.

Фролов вынул из заветного места деньги и догнал гостей.

Он шел по улице, будто глава большого хорошего семейства, держа за руку Женьку и Татку, которые прижимались к нему, как родные, соскучившиеся по отцовской ласке. А чуть сбоку, рядом, вышагивала Мария, словно бы его женка. Породистая, истинно крестьянская баба, тонкая лицом, как икона, крепкая телом, обильная грудями — вся приспособленная к земле и к домашности.

Этой бабе нужна всамделишная работа и в поле и в постели, без дураков. Ей мужик нужен под стать, справный, на козьем клею. Э-эх, там-то, на вольной матушке Волге, Фролов обхарчился бы, вошел бы в тело, выветрился бы из него весь дурной военный дух и стал бы он мирным гражданином у-ух какой крепости!

Фролов шел, будто глава хорошего семейства, обглядывал Марию, млел от теплоты детских рук в своих ладонях, отвечал на их реплики и их смех, а сам бросал взгляды по сторонам, гордясь, что посторонние люди смотрят отовсюду и гадают, куда и с кем насдобился заведующий складом.

А насдобился он не так уж далеко, до станции, не дальше. Это все игра, все шутки мечтательности, одни только вздохи и мучения души. Уедет Мария со своей оравой и вскорости возле вольной Волги-реки позабудет о дядьке Фролове, как о дыме дорожном.

Еще минут тридцать оставалось до поезда, не так много, но для Фролова много, ибо он уже и не знал, о чем еще ему говорить с Марией. Да и она тоже не знала. Словами они уже все сказали, и теперь у них начался другой разговор — взглядами. Такой разговор — взглядами — самый тяжелый, хоть и волнующий: за словом-то можно многое скрыть, а за взглядом ничего не скроешь, во взгляде нет лжи.

— Может, будете в наших краях, заезжайте, очень будем рады, — сказала Мария.

— Куда там: дальняя дорога! — ответил Фролов, а взглядом, сам того не желая, внезапно сказал другое: что нипочем никакая дорога, что не в дороге дело, а в том, нужен ли он будет там хоть одной любезной душе.

— Не очень уж и дальняя дорога, ежели напрямик, и без всякого беспокойства, — сказала Мария, а взглядом прокричала другое: что обязательно он будет там нужен любезной душе, ежели, конечно, любезная душа нужна ему самому.

— Запишу адресок, может, какая случайность случится, — сказал Фролов с безразличной небрежностью, однако Мария поняла его маневр и ответила в тон:

— Ага, запишите на всякий случай. Мы не в Чебоксарах проживаем, а в деревне, на другом берегу. У нас мало дворов, лес сосновый кругом, озера, а в озерах рыбы видимо-невидимо. Там, в деревне, я и выросла, там вот ихний дед проживал, мой батюшка Андриан Николаевич, да помер недавно. Дом-то ныне пустой, без пригляду стоит... Вот и едем, мы ж сироты теперь.

— Стало быть, ты Мария Андриановна?

— Угу.

— Красиво! — одобрил Фролов и обласкал ее взглядом. Она смутилась, ощутив его ласку, а он смутился ее смущением. Они отвернулись друг от друга, постояли так, затаив дыхание, и Фролов направился в кассу оформлять билеты.

Он отбил билеты в плацкартном вагоне до областного города, где им намечалась пересадка на поезд прямого назначения. Остатки денег Фролов сунул Марье в ее испуганную ладонь. Она рассердилась такому благодеянию, но увидела, что своим возражением обидела его, и приняла с благодарностью этот щедрый подарок.

Пришел поезд, поднялась сутолока, толкотня, народ бросился к вагонам. Фролов обцеловал ребятишек, впихнул их в тамбур, подсобил Марье взобраться по ступенькам — он за руку ее поддерживал, как даму.

А потом поезд тронулся. Фролов шагал рядом с вагоном, махал столпившимся у окна ребятишкам, выглядал Марью за их головами, но не видел ее. Видел только мелькание ее платка, она хотела просунуться между ребятами, но они не понимали ее желания и крепче жались носами к стеклу. Поезд разгонялся, и Фролов все быстрее шел, и махал, и выглядывал Марию Андриановну, и по-прежнему видел ее платок, а ее самое не видел.

Но у конца перрона, когда уж некуда было Фролову идти, она наконец просунулась меж ними. Он увидел ее лицо и успокоился.

Фролов подождал, когда пройдет поезд, поглядел ему вслед, перешел железную дорогу и побрел в поле, к лесу. Просто так побрел, ему захотелось в лес, вот он и побрел без всякой цели и без всякого повода, как не рабочий человек, а будто безответственное малое дитя, радуясь бабочкам, травинкам и мошкам...

Это Фролов стал замечать еще на фронте. Бывало, в межбоевой тишине, когда от ожидания сражения и возможной смерти охолодевала душа, вдруг уходил предсмертный страх и начинали зудеть ладони неотлипчивым горячим зудом. Кончики пальцев наливались кровью, кровь пульсировала под кожей, пальцы чесались, но от расчеса зуд не унимался. Этот зуд походил на болезнь, но совсем иного рода болезнь — Фролов научился ее одолевать, давая рукам какую-нибудь работу. Он понял, что этот зуд — зов его рук, уставших от военного труда, от убийства и разрушения. Их нужно было занять иным, каким-либо мирным делом. И тогда Фролов мастерил зажигалки из отстрелянных гильз или сапоги чинил. Но самой утешной работой, в которой Фролов весь забывался, было копание земли. В какой-нибудь деревеньке, где и стояли-то они сутки, не более, было радостью для Фролова выйти с лопатой в заброшенный сад или захиревший огород. Казалось бы, уж чего-чего, а землю копать вдоволь приходилось солдатам! Однако, видать, копанье копанью рознь. Рыть окопы или возделывать огород — разные вещи. Там — злой труд, тут — праздник, отвлечение от военных мыслей.

Этот зуд в пальцах и ныне порою одолевал Фролова, ибо работа на складе была, по его мнению, не настоящая, а бюрократская, придуманная людьми. Когда Фролова мучили печальные мысли или надоедало топтание на складе, он отправлялся с косой в лес. Ему разрешено было косить траву на лесных полянах, учитывая наличность у него в штате лошади Солдатки.