Византийские портреты - Шарль Диль

Однако император Ватац тем не менее, по-видимому, отказался потакать мстительности своей любовницы, несмотря на пыл своей страсти к ней. Он удовольствовался только тем, что со вздохом и со слезами на глазах сказал ей: "Зачем хочешь ты, чтобы я наказал этого праведника? Если бы я сам сумел жить без позора и без стыда, я сумел бы и уберечь императорское величество от всякого посягательства на него. Но я сам дал повод ко всяким оскорблениям, которые сыпятся теперь на мою особу и на мое достоинство. Поэтому я только пожинаю то, что сам посеял".

Тем не менее, несмотря на добровольное милосердие царя, враги монаха устроили так, что он хоть иначе, а все-таки искупил свою смелую выходку. "Было, - замечает Влеммид в оставленной им любопытной автобиографии, много беспокойства и смуты". Это очень неясно. Но, во всяком случае, достоверно известно, что в 1250 году игумен был в некоторой немилости. В это время, к большому его счастью, на Восток прибыли папские послы, и так как была большая нужда в богословской эрудиции и в диалектическом красноречии ученого грека для участия в спорах при собеседованиях в Нимфее, то этим самым он очень кстати возвратил себе {359} прежнее влияние, что позволило, ему, главным образом, избегнуть дурных последствий того печального случая, в какой он попал, вступив в борьбу с всесильной фавориткой, "одно имя которой, - как он сам писал, - возбуждало ужас".

Что думала о всех этих громких происшествиях императрица Анна, находившаяся в таком явном пренебрежении? Неизвестно. Во всяком случае, отец ее, Фридрих II, как кажется, ни мало о том не заботился, если только эти слухи дошли до него. Сохранилось несколько крайне любопытных писем, писанных по-гречески в 1250 году императором и адресованных "его любезнейшему зятю". Он выражает в них Ватацу "свою полную симпатию и искреннюю привязанность"; он объявляет ему об одержанных в Италии его войском победах, "ибо мы знаем, - пишет он, - что ваше величество радуется вместе с нами всякому нашему благополучию и всякому нашему успеху"; полный веры в самого себя и в будущее, он прибавляет: "Уведомляю вас, что поддерживаемые и руководимые божественным Провидением, мы находимся в добром здравии, в хорошем положении, ежедневно бьем неприятеля, и, что касается нас самих, все идет согласно нашему желанию". Затем он поздравляет греческого императора с успехами, которые тот в свою очередь одержал над латинянами, и в особенности предостерегает его против интриг папской политики.

Надо видеть, с какой силой и резкостью Фридрих II восстает "против этих пастырей Израиля, которые отнюдь не священнослужители церкви Христовой", и против главы их, папы, "отца лжи", как он его называет. Дело в том, что Иннокентий IV как раз отправил в Никею посольство с целью порвать союз между двумя императорами и восстановить единение церквей. Хотя Фридрих II поздравлял себя нарочно с якобы "крайней и непоколебимой любовью", какую Ватац сохранял к "своему отцу", он в душе несколько тревожился за последствия этого шага. Поэтому он спешил предупредить греческого монарха, что никак не "в интересах веры" было отправлено к нему это посольство, но единственно с целью "посеять раздор между отцом и сыном". И так как Ватац, одно время соблазненный папскими предложениями, решил вступить в переговоры с Римом и отправил в Италию уполномоченных, Фридрих II прибавлял: "Наше величество хочет, наконец, по-отцовски побранить сына за его поведение", ибо сын "без ведома отца" принял такое важное решение; и, напоминая, что он имеет опыт относительно дел Запада, он не без некоторой иронии прибавлял, что никогда не позволил бы себе ничего решить относительно дел Востока, не посоветовавшись с Ватацем, знавшим их гораздо лучше его. После всего этого он объявлял, что намерен принять уполно-{360}моченных царя прежде, чем они отправятся дальше. Это он и сделал действительно. Когда послы прибыли на Запад, он задержал их до нового распоряжения в южной Италии.

Во всех этих чисто политических письмах нет ни одного слова, касающегося императрицы Анны. Единственно только Фридрих II слегка касается ее, когда напоминает об отлучении, какому подверг его папа по поводу брака, однако "законного и канонического", в котором царь соединился "с нашей, столь любезной нам дочерью". Итак, несмотря на неверности Ватаца, несмотря и на интриги папы, дружеский союз между двумя монархами продолжал существовать, и, как видно, император усиленно упирал, с целью его упрочить, на близкое родство, соединявшее зятя со свекром. Однако в действительности именно начиная с этого времени связь между ними несколько ослабела; может быть, потому, что царица Анна не сумела достаточно заинтересовать своего мужа. Когда в декабре 1250 года великий император Швабский умер, эта связь должна была быстро распасться окончательно.

Получив благодаря этому обстоятельству свободу, греческое посольство прибыло к Иннокентию IV, и начались переговоры, приведшие в 1254 году к полному соглашению. По этому договору папа предоставлял царю полную свободу действия относительно латинской Константинопольской империи; в обмен на это греческий император обещал реализовать соединение церквей. Чтобы воссоздать вновь единство христианского мира, Иннокентий IV отнюдь не задумывался пожертвовать политическим учреждением, созданным четвертым крестовым походом. Чтобы вновь завоевать столицу империи, Ватац не задумывался пожертвовать независимостью греческой церкви. Со стороны обоих договаривающихся это была полная измена традиционной политике, и через это событие принимало первостепенное значение. Несомненно, оно обозначало конец греко-немецкого союза, подготовленного и освященного браком 1244 года.

Во всяком случае, несколько раньше этого, оттого ли, что маркиза исчезла, оттого ли, что, по мере того как она вырастала, юная императрица Анна приобретала некоторое влияние на своего мужа, но в 1253 году при никейском дворе произошел любопытный случай. После смерти Фридриха II одним из первых дел Конрада IV, его законного сына, было изгнать Ланчиев, то есть родных матери Анны и Манфреда. Изгнанники отправились искать приюта в Никею, и Иоанн Ватац очень радушно принял Гальвано Ланчию, дядю своей жены, и других ее родственников. Он даже оказал им такое явное покровительство, что Конрад IV счел себя оскорбленным и стал в довольно сильных выражениях жаловаться на поведе-{361}ние царя. Он отправил по этому поводу на Восток специального посла, маркиза Бертольда Гогенбургского, который своей миссией и высокомерным обращением оставил по себе надолго воспоминание в Никее. Таким требованиям греческий император должен был уступить. Но можно думать, что недовольство, какое он при этом испытал, окончательно отдалило его от Гогенштауфенов и бросило в объятия папы.

Происшедший разрыв оказался окончательным. Противно тому, что можно было бы предположить, наследник Конрада IV, Манфред, вступил в 1254 году на престол, не сделав ничего, чтобы сблизиться с мужем своей сестры; и, напротив, выказал себя крайне дурно расположенным к императору Никейскому. Так что, когда, в свою очередь, умер Иоанн Ватац, 30 октября 1254 года, союз, о котором мечтал Фридрих II, оставался не больше как одним воспоминанием.

* * *

После вышесказанного понятно, что, оставшись при таких условиях вдовой, Анна охотно возвратилась бы на родину. Ее положение при никейском дворе стало действительно после смерти мужа очень трудным. Наследник Ватаца, Федор II Ласкарь, относился крайне враждебно к латинянам вообще, и так как он был сыном от первого брака, он особенно ненавидел свою мачеху и дурно с ней обращался. Кроме того, так как политика Манфреда становилась все более и более враждебной грекам, новый царь, видевший в сестре короля Сицилийского драгоценный залог, считал выгодным иметь ее в своих руках и из предосторожности держал ее в полуплену. Таким образом, одинокая, нелюбимая в далекой стране, она, с другой стороны, не могла вырваться оттуда. Положение оставалось тем же, когда после смерти Федора Ласкаря Михаил Палеолог похитил трон и в 1261 году вновь завоевал Константинополь. Единственная перемена в положении Анны состояла в том, что вместе со двором она из Никеи, все такой же полупленницей, возвратилась в Византию. И тут с дочерью Фридриха II случилось последнее происшествие.

Естественно, что согласно византийскому этикету юная монархиня сохраняла положение и образ жизни, какие приличествовали императрице. Впрочем, она крайне скромно пользовалась своими преимуществами. "Она украшала свое существование, - говорит один летописец, - красотой своих добродетелей, и чистота ее нравов еще больше выдавала сияющую прелесть ее лица". Но, несмотря на это добровольное уединение, она отнюдь не оставалась незаметной. Ей было тогда лет тридцать, и она отличалась красотой. {362} Новый император Михаил Палеолог это увидел и сильно увлекся молодой покинутой женщиной. К тому же, как известно, это было в обычае византийских узурпаторов - брать себе в жены вдов своих предшественников, полагая, что такой способ действия являлся средством узаконить свою узурпацию. Но на этот раз Михаил Палеолог встретил достойного противника, когда решился открыть свои чувства. На его признания Анна отвечала с презрительным высокомерием, заявляя, что она, вдова императора и дочь Фридриха II, не могла унизиться и стать любовницей человека, считавшегося раньше ее подданным. Этот презрительный отказ не смутил претендента. Когда после новых настояний Палеолог увидал, что все его предложения отвергнуты, он сказал себе, что было одно только средство удовлетворить мучившую его страсть, еще усилившуюся от пренебрежительных отказов царицы. Раз она не соглашалась быть его любовницей, он предложил ей стать его женой.