Критические рассказы - Корней иванович

В этих записях отразилось его малоизвестное качество — юмор. Люди, знающие его только по книгам, не могут даже представить себе, сколько мальчишеского смеха было в этом вечно печальном поэте. Он любил всякие литературные игры, шарады, буримэ, и я уверен, что впоследствии можно будет собрать целый томик его юмористики. Вот, например, отрывок из его изумительной пародии на мексиканские стихотворения Бальмонта, относящейся к 1905 году.

Пародия была озаглавлена «Корреспонденция К. Д. Бальмонта из Мексики».

Увлеченный, упоенный, обнаженный, совлеченныйОтносительно одежд,[343]Я искал других надежд,Озираясь,Упиваясь,С мексиканкой обнимаясь,Голый, голый — и веселый,Мексиканские глаголыВоспевал,Мексиканские подолыЦеловал,Взор металИз-под пьяных, красных, страстных,Воспаленных и прекрасныхВежд…Сдвинул на ухо сомбреро, —Думал встретить кабалеро,Стал искатьРукоятьСабли, шпаги и кинжала… —Не нашел (Вечно гол).Мексиканка убежалаВ озаренный тихий долИ подобная лианамВыгибала тонкий стан,Как над девственным туманом,Beчно страннымИ желанным —Зыбким,Липким,Красной кровью окропленный караван.Пал туман.Я же вмиг, подобен трупу,Прибыл утром в ГваделупуИ почилВ сладкой дремеИ в истомеНа соломеВ старом доме,Набираясь новых сил,И во сне меня фламингоВ Сан-ДомингоПригласил.

Но это было давно. Теперь его юмор стал жестче и обратился на другие предметы. Приведу в небольших отрывках одно его стихотворение о заседании во «Всемирной Литературе».

Происхождение этого стихотворения такое: однажды я обещал ему написать — для редактируемого им собрания сочинений Гейне — статью о влиянии Гейне на английских писателей, но за недосугом не исполнил обещания. Он напоминал раза два, но напрасно… Тогда он прибег к последнему средству — к стихам. Перед этим Амфитеатров читал нам свою пьесу о Ваське Буслаеве, и в стихах Блока сохранились кое-где отзвуки этой утрированно русской пьесы. Для ясности нужно сказать, что в издательстве «Всемирной Литературы» проф. Лозинский, упоминаемый в этих стихах, ведал испанскую литературу, Волынский — итальянскую, Гумилев — французскую, я — английскую, а Тихонов управлял всем издательством. Стихи начинаются речью Блока:

В конце ж шестого тома Гейне, там,Где Englishe кончаются Fragmente,Необходимо поместить статьюО Гейне в Англии: его влияньеНа эту нацию и след, которыйОставил он в ее литературе.ТихоновКому ж такую поручить статью?БлокНемало здесь различных спецьялистов,Но каждый мыслит только о своем:Лозинский только с богом говорит,Волынский — о любви лишь; Гумилев —Лишь с королями. С лошадьми в конюшнеПривык один Чуковский говорить,[344]Чуковский (запальчиво)Мне некогда! Я принципы[345] пишу!Я гржебинские списки составляю!Персея инсценирую! НекрасовЕще не сдан! Веденский, Диккенс, УитмэнЕще загромождают стол! Шевченко,Воздухоплаванье…БлокКорней Иваныч!Не вы один. Иль — не в подъем? Натужьтесь!Кому же, как не вам?ЗамятинЕму! Вестимо…

И так дальше — несколько страниц, очень веселых. Все эти нарочито русские выражения «вестимо», «натужьтесь», «не в подъем», — являются тонкой пародией на вульгарную псевдорусскую пьесу, которую мы только что прослушали. Свои стихи Блок снабдил таким примечанием:

«Насколько известно, статья Чуковского „Гейне в Англии“ действительно была сдана в набор после Рождества 1919 года. Она заключала в себе около 10.000 печатных знаков, ждала очереди в типографии около 30 лет и вышла в свет 31 вентоза 1949 года, причем, по недосмотру 14 ответственных, квалифицированных и забронированных корректоров, заглавие ее было напечатано с ошибкой, именно: „Гей не в ангелы“».

В 1919 году Блок еще мог смеяться, но потом перестал и его последнее стихотворение — совершенно иное. Это стихотворение посвящено памяти Пушкина; многие помнят ту великолепную речь, которую он произнес на чествовании Пушкина в Доме Литераторов в феврале 1921 года; придя к нему через несколько дней, я узнал, что он посвятил Пушкину также и стихи.

— Но, кажется, очень плохие. Кто-то позвонил по телефону и сказал, что Пушкинский Дом просит написать ему в альбом какие-нибудь строки о Пушкине. Я написал, но кажется, вышло плохо. Я отвык от стихов, не писал уже несколько лет.

И Блок прочитал мне такие стихи:

Имя Пушкинского ДомаВ Академии Наук!Звук понятный и знакомый,Не пустой для сердца звук!Это — звоны ледоходаНа торжественной реке,Перекличка пароходаС пароходом вдалеке.Это — древний Сфинкс, глядящийВслед медлительной волне,Всадник бронзовый, летящий,На недвижном скакуне.Наши страстные печалиНад таинственной Невой,Как мы черный день встречалиБелой ночью огневой.Что за пламенные далиОткрывала нам река!Но не эти дни мы звали,А грядущие века.Пропускали дней гнетущихКратковременный обман,Прозревали дней грядущихСине-розовый туман.Пушкин! Тайную свободуПели мы вослед тебе!Дай мне руку в непогоду,Помоги в немой борьбе!Не твоих ли звуков сладостьВдохновляла в те года?Не твоя ли, Пушкин, радостьОкрыляла нас тогда?Вот зачем такой знакомыйИ родной для сердца звук —Имя Пушкинского ДомаВ Академии Наук.Вот зачем в часы заката,Уходя в ночную тьму,С белой площади СенатаТихо кланяюсь ему.

Если не считать черновых набросков к поэме «Возмездие», это были последние стихи Блока. В них меня тогда же поразила строка: «Уходя в ночную тьму»…

Он действительно «уходил в ночную тьму», и перед тем, как уйти, отдал последний прощальный поклон — Пушкину.

Умирал он мучительно. Вскоре после его кончины одна девушка, бывшая близким другом Блока и его семьи, прислала мне в деревню описание его последних дней; заимствую из этого письма отрывки:

«Болезнь развивалась как-то скачками, бывали периоды улучшения, в начале июня стало казаться, что он поправится. Он не мог уловить и продумать ни одной мысли, а сердце причиняло все время ужасные страдания, он все время задыхался. Числа с двадцать пятого наступило резкое ухудшение; думали его увезти за город, но доктор сказал, что он слишком слаб и переезда не выдержит. К началу августа он уже почти все время был в забытьи, ночью бредил и кричал страшным криком, которого во всю жизнь не забуду. Ему впрыскивали морфий, но это мало помогало. Все-таки мы думали, что надо сделать последнюю попытку и увезти его в Финляндию. Отпуск был подписан, но 5-го августа выяснилось, что какой-то Московский Отдел потерял анкеты, и поэтому нельзя было выписать паспортов… 7 августа я с доверенностями должна была ехать в Москву… Ехать я должна была в вагоне NN, но NN, как и его секретарь, оказались при переговорах пьяными. На другое утро, в семь часов, я побежала на Николаевский вокзал, оттуда на Конюшенную, потом опять на вокзал, потом опять на Конюшенную, где заявила, что все равно поеду, хоть на буфере… Перед отъездом я по телефону узнала о смерти и побежала на Офицерскую… В первую минуту я не узнала его (Ал. Блока). Волосы черные, короткие, седые виски; усы, маленькая бородка; нос орлиный. Александра Андреевна (мать Блока) сидела у постели и гладила его руки… Когда Александру Андреевну вызывали посетители, она мне говорила: „Пойдите к Сашеньке“, и эти слова, которые столько раз говорились при жизни, отнимали веру в смерть… Место на кладбище я выбрала сама — на Смоленском, возле могилы деда, под старым кленом… Гроб несли на руках, открытый, цветов было очень много. Отпевали в церкви Воскресения, на Смоленском»…

Часть вторая. Александр Блок как поэт

В ранних стихотворениях Блока были нередки такие слова:

— Кто-то ходит, кто-то плачет… — Кто-то зовет, кто-то бежит… — Кто-то крикнул… кто-то бьется… — Кто-то долго и бессмысленно смеялся… — Кто-то ласковый… — Кто-то сильный… — Кто-то белый… — Кто-то в красном платье… — Недвижный кто-то, черный кто-то…