Королева Виктория - Джин Плейди

— Какого рода занятие? — спросила я.

Гладстон считал, что, поскольку отец принца интересовался наукой и искусством, можно было бы попробовать что-нибудь из этой области.

— Принц-консорт был знатоком архитектуры.

— Принц Уэльский — это не принц-консорт, — возразила я. — Будь он больше похож на своего отца, у нас было бы меньше оснований для беспокойства.

— Быть может, ему подошла бы благотворительность, — продолжал Гладстон, раскачиваясь и распространяясь о филантропии, как будто я никогда о ней не слышала. Он утомлял меня больше, чем кто-либо, кого я когда-либо знала. В конце концов я сказала:

— Я не вижу смысла строить какие-то планы в отношении принца Уэльского. Говорят, что он хороший дипломат. Пусть он делает, что ему предложат, но бесполезно принуждать его заниматься искусством, наукой или филантропией. Это его никогда не заинтересует.

Казалось, Гладстон согласился со мной, но выразить свое мнение просто он не мог. В конечном счете было решено на время предоставить Берти самому себе. Смерть никогда не ограничивается одним ударом! Как я с ужасом ожидала, умерла бедная Феодора. В Чичестере скончался Наполеон. Как печально, что с его грандиозными планами он кончил жизнь в изгнании.

Одним из самых грустных событий была смерть графини Биконсфилд. Бедный Дизраэли был убит горем. Он так глубоко все переживал. Он писал мне длинные письма, и я отвечала выражением сочувствия. Никто лучше меня не знал, что значит Потеря спутника жизни. Я понимала это как немногие, я ощущала глубину его горя.

Он сказал мне, что ей был восемьдесят один год. Что же, это очень почтенный возраст. Ему самому было шестьдесят восемь. «Я знал, что она уйдет раньше меня, — писал он. — Но это не смягчает нанесенного мне удара».

Бедный, бедный Дизраэли, сердце мое было полно сострадания. Он писал такие прекрасные, такие грустные письма. Они возрождали воспоминания о моей собственной потере. Смерть его жены, казалось, сблизила нас.

Но среди всех этих смертей, которые можно было предвидеть, одна была самой трагической.

И я страдала вместе с моей любимой дочерью, моей Алисой. У нее было семеро детей, по моему мнению, слишком много, но она их всех горячо любила и не тяготилась так, как я, месяцами беременности и родами. Она считала, что стоило выносить все эти боли и неудобства.

Когда я услышала о случившемся, я не могла этому поверить. Она вышла в дворцовый парк, а ее маленький Фридрих-Вильгельм, которому было около трех лет, увидел ее и позвал. При этом он слишком далеко перегнулся через подоконник и упал вниз на вымощенный камнем двор. Вскоре он умер. Алиса была сражена горем. Я страдала вместе с ней и благодарила Бога, что у нее еще оставалось шестеро.

С момента замужества ее, бедняжку, преследовали неудачи. Брак с Луи никак нельзя было считать блестящим — в отличие от Викки, бывшей за прусским наследным принцем, — и к тому же Луи потерял большую часть своих земель из-за этого чудовища Бисмарка.

Не успела еще затянуться рана от горя, постигшего Алису, как Альфред объявил о своем желании жениться на дочери русского императора[72]. Я была очень недовольна. Русские были нашими врагами, и у меня не было к ним доверия.

Через нашего посла в России до меня дошли слухи, что Мария была увлечена князем Голицыным — и не только им одним — и что русское императорское семейство желало ее наконец пристроить.

Естественно, я не желала этого брака, и, так как Альфред был слабоволен, я считала своим долгом переубедить его. Было несколько причин, по которым этот союз не мог состояться. Русские — это почти азиаты, они предаются своим страстям; о Романовых я была невысокого мнения. К тому же они пожелали, чтобы бракосочетание состоялось в русской православной церкви. Нет. Я была против.

Казалось, что русские тоже не очень этого жаждали. С обеих сторон были колебания, и меня удивляло, что гордость Альфреда позволяет ему мириться с этим. Но он, казалось, ни на что не обращал внимания и добивался брака с русской великой княжной Марией с упорством, которого ему не хватало в более достойных предприятиях.

Наконец, к моему огорчению, было официально объявлено о помолвке. Я пригласила Марию посетить меня в Балморале, на что получила от царя очень неучтивый ответ в том смысле, что он не намерен посылать свою дочь мне на осмотр. Царица предложила, чтобы мы встретились с великой княжной в Кёльне.

— Какая дерзость! — сказала я. — Уж не ожидают ли они, что я стану гоняться за ней?

Я была в ярости, когда Алиса написала мне, советуя — осмелившись давать советы мне! — встретиться с царицей и ее дочерью в Кёльне. «Царица переносит жару хуже, чем вы, мама, и путешествие для нее утомительно. Встретиться на полпути было бы разумно». Разумно! Я взяла перо и написала ей:

«Ты целиком встала на сторону русских, и я не думаю, дитя мое, что тебе следует говорить мне — мне, которая царствовала на двадцать лет дольше, чем русский император, и является старейшей из европейских монархов и царствующей государыней, в отличие от царицы, — что я должна делать. Я думаю, я сама знаю. Как могла бы я, словно какая-нибудь незначительная принцесса, бежать на первый зов «могущественных» русских!»

Берти и Александра были за этот брак, потому что сестра Александры Дагмар была замужем за наследником русского престола. Берти пригласил их посетить Англию, что они и сделали. Я нашла их очень симпатичными и с тех пор испытывала; к русским меньше враждебности. А когда я встретилась с великой княжной Марией, она оказалась любящей и сердечной, и я не видела причины — если она усвоит наш английский образ жизни, — почему бы ей не стать Альфреду хорошей женой. Он, как никто другой, нуждался во влиянии, которое помогло бы ему остепениться.

Я имела с Альфредом долгий разговор, предупреждая его об обязанностях и ответственности в супружеской жизни, и выразила надежду, что женитьба изменит его. Но мне кажется, что он не обратил на мои слова особого внимания.

Наконец они поженились в Санкт-Петербурге. Я послала моего дорогого друга декана Стенли для совершения церемонии по обряду англиканской церкви. Свадьба была в высшей степени пышная.

Как изменчивы люди! Тем, кто приветствовал кабинет Гладстона несколько лет назад, теперь он надоел.

Он угадал признаки слабости у либеральной партии и понял, что она не могла дольше оставаться у власти. Он явился ко мне и разразился одной из своих речей. На этот раз я выслушала его с большим вниманием, поскольку я поняла, что он подумывает передать бразды правления в другие руки. Его билль об ирландских университетах был отвергнут палатой, и несколько кандидатов от либеральной партии потерпели поражение на дополнительных выборах. Конечно, он был великий реформатор, но, хотя народ требует реформ, как только они осуществляются, люди видят, что это совсем не то, чего они ожидали.

Я читала отчеты о блестящей свадьбе Альфреда, когда мне принесли телеграмму Гладстона, извещающую меня, что правительство решило распустить парламент. Затем последовали выборы. Гладстон сохранил свое место в палате, но тори одержали блистательную победу.

Я с нетерпением ожидала визита моего нового премьер-министра. Он немного, постарел. На нем сильно отразилась потеря Мэри Энн. Я это сразу заметила, протягивая ему руку для поцелуя:

— Дорогой мистер Дизраэли, какой счастливый момент!

— Для меня, мэм, — отвечал он, — это начало новой жизни.

Я поняла, что он имел в виду. Своей преданностью мне он мог смягчить горе потери.

Теперь, когда мой дорогой Дизраэли стал посещать меня почти каждый день, моя жизнь сделалась намного счастливее.

Я должна признать, что Гладстон был человеком высоко принципиальным и много потрудился на благо своей страны. Но так же поступал и Дизраэли, действуя при этом с такой элегантностью, что общение с ним доставляло большое удовольствие. Как некогда лорд Мельбурн, он вносил в государственные дела интерес и оживление. Это был гораздо более эффективный способ вести дела, тогда как нудные речи Гладстона действовали на меня усыпляюще.

Дизраэли любил и умел поговорить, и его описания всегда отличались живостью. Я узнала о нем так много — о его честолюбивых замыслах, о его решимости, как он выразился, «вскарабкаться на скользкий столб», под которым он имел в виду пост премьер-министра.

— И уверяю вас, мэм, — говорил он, — оставаться наверху куда труднее, чем взбираться туда. — Я была уверена, что он прав. От него я услышала о ночных похождениях Гладстона по улицам Лондона.

— У него большое желание спасать уличных женщин и возвращать их на путь добродетели. Я не могла этому поверить.

Чтобы мистер Гладстон вел себя подобным образом! Интересно, что говорит по этому поводу миссис Гладстон.