Парк юрского периода - Майкл Крайтон

Точно, он ранен! У него повреждена нога.

Убить гадину...

Дженнаро вскочил и огляделся, ища оружие. Раптор по-прежнему тяжело дышал, лежа на полу. Дженнаро суматошно искал что-нибудь, хоть какую-то замену оружию. Когда он опять повернулся к ящеру, тот исчез.

Лишь его рычание эхом отдавалось в темноте.

Дженнаро обошел помещение, вытянув перед собой руки, и вдруг почувствовал острую боль в правой ладони.

Зубы...

Он укусил меня!

Раптор мотнул головой, и Дональд Дженнаро, не ожидавший рывка, упал.

Малкольм лежал в постели весь в поту. Услышав, что приемник затрещал, он встрепенулся.

— Ну как? — поинтересовался Малдун. — Есть что-нибудь?

— Абсолютно ничего, — ответил Ву.

— Черт побери! — Молчание. Малкольм вздохнул:

— Я жду не дождусь, когда же он расскажет нам про свой новый план. Наступила пауза.

— Я хотел бы, — сказал Малдун, — собрать всех в гостинице и перегруппироваться. Но не знаю, как мы туда доберемся.

— Перед центром для гостей стоит «джип», — сообразил Ву. — Если я к вам подъеду, вы сможете заскочить в него?

— Возможно. Но вам придется покинуть контрольный пост.

— Я все равно тут не у дел.

— Видит Бог, это так, — согласился Малкольм. — Контрольный пост без электричества — не контрольный пост.

— Ладно, — решил Малдун, — попробуем. А то все выглядит довольно скверно.

Лежа в постели, Малкольм проворчал;

— Скверно?! Да это самая настоящая катастрофа!

— Рапторы собираются сопровождать нас, — заметил Ву.

— Лучше отключить связь, — сказал Малкольм, — и приступить к делу.

Радио, щелкнув, отключилось. Малкольм закрыл глаза и мерно задышал, экономя силы.

— Расслабьтесь, — попросила Элли, — и не расстраивайтесь.

— Вы понимаете, о чем мы на самом деле говорим? — начал Малкольм. — Все эти попытки установить контроль... Мы говорим о мировоззрении, существующем на Западе более пятисот лет. Оно возникло в те времена, когда Флоренция была главным городом мира. Основополагающая идея любой науки в том, что это новый взгляд на реальность, что законы мироздания объективны и не зависят от чьей-либо веры или национальности. Словом, что все в мире устроено рационально. Эта идея была тогда новой и возбуждала умы. Она открывала перспективы и внушала веру в будущее. Старая средневековая система, существовавшая многие столетия, была отброшена. Средневековый мир феодальной политики, религиозных догм и отвратительных суеверий рухнул под натиском науки. Но на самом деле это случилось потому, что средневековая система перестала работать. Она уже не работала ни в экономике, ни в познании Вселенной. Она не соответствовала миру, пришедшему на смену средневековью.

Малкольм закашлялся.

— Но в наше время, — продолжал он, — наука как система убеждений насчитывает сотни лет своего существования. И подобно давней средневековой системе, наука перестала соответствовать окружающему миру. Наука достигла вершины своего могущества, и стали видны границы ее применения. Преимущественно благодаря науке миллиарды людей живут в тесном мирке, пронизанном множеством связей. Но наука не подскажет, что нужно делать в этом мире или как в нем жить. Наука может объяснить, как построить ядерный реактор но не подскажет, что строить его не следует.

Наука может создать пестициды, но не говорит, чтобы ими не пользовались. И наш мир превращается в тотально загрязненный. Загрязнен воздух, загрязнены вода и почва, и все это из-за бесконтрольного развития науки! — Малкольм вздохнул. — Это ясно почти каждому.

Наступила тишина. Малкольм лежал с закрытыми глазами и тяжело переводил дух. Никто не произносил ни слова, и Элли показалось, что Малкольм заснул.

Вдруг он резко приподнялся.

— В то же время исчезло важнейшее интеллектуальное оправдание существования науки. Еще со времен Ньютона и Декарта наука предлагала нам картину полнейшего контроля. Она претендовала на то, что будет контролировать все на свете, поскольку постигнет законы природы. Но в XX веке эта вера была безнадежно поколеблена.

Сначала Гейзенберговский принцип неопределенности установил пределы тому, что мы можем узнать о субатомном мире. Можно сказать: «Ну и ладно! Никто из нас не живет в субатомном мире. В обыденной жизни это не имеет значения». Затем теорема Геделя наложила ограничения на математику — формальный язык науки. Математики всегда считали, что их языку присуща некая особая истинность, идущая от законов логики. Теперь нам известно, что так называемая «причинность» оказалась игрой по произвольным правилам. Это все не такие узкие вопросы, как нам представлялось.

А теперь теория хаоса подтверждает, что непредсказуемость — неотъемлемый компонент нашей повседневной жизни. Она столь же обычное явление, как, скажем, гроза, которую мы так и не научились предсказывать. И великая мечта науки, мечта, владевшая умами в течение нескольких сотен лет, — я имею в виду мечту о тотальном контроле — в нашем веке благополучно захирела. А вместе с ней умерло оправдание науки, позволявшее ей поступать по своему усмотрению. И заставлявшее нас жить по ее подсказке. Наука всегда говорила, что не знает всего, но когда-нибудь непременно узнает. Однако теперь понятно, что это неправда. Это дурацкая похвальба. Подобная бредятина так же доводит до беды, как нелепая мысль, которая толкает ребенка прыгнуть с высокой крыши: дескать, он сможет полететь, будто птица.

— Ну, это уже крайности! — вмешался Хэммонд, качая головой.

— Мы с вами являемся свидетелями заката научной эры. Наука, как и другие устаревшие системы, сама себя разрушает. Чем больше она приобретает могущества, тем меньше становится способна с ним управляться. Ведь сейчас все происходит очень стремительно. Пятьдесят лет назад все сходили с ума при мысли об атомной бомбе. Это было символом мощи. Ничего мощнее и вообразить себе было нельзя! Но всего через десять лет после создания бомбы стала проявляться мощь генетики. А это куда серьезнее, чем атомная энергия.

Достижения ученых-генетиков используются где угодно и кем угодно: и садоводами-любителями, и школьниками в лаборатории, диктаторами и террористами. Это должно заставить каждого задать вопрос: «А на что будет направлена мощь, которой я обладаю?» Но именно на этот вопрос наука ответить не в состоянии.

— Что же произойдет дальше? — спросила Элли.

— Перемены, — пожал плечами Малкольм.

— Какие перемены?

— Большие перемены всегда подобны смерти, — откликнулся Малкольм. — Вы не можете знать, что находится по ту сторону, пока сами там не окажетесь.