КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК - Владимир Орлов

– Ах, эта Даша, - Квашнин словно бы из глубин памяти выковырнул некую соринку. Поморщился. Сказал раздраженно: - А вы наглец, господин Прокопьев. Дерзить позволяете себе. Хоть и родились не с той буквой. Но может, из-за этой буквы и дерзите?

– Я понимаю, - сказал Прокопьев. - Вы можете пригнать сюда толпу охранников, и они вышвырнут меня. Но раз вы признали меня наглецом, я наглецом и продолжу быть.

– Отчего вы решили, - спросил Квашнин, он подошел к столу, стоял теперь напротив Прокопьева, каменный и суровый, будто командор из пиренейских легенд, - что меня должна занимать судьба буфетчицы Даши?

– Оттого, что вы ее любите, - сказал Прокопьев.

Квашнин усмехнулся уголком рта, выказал раздражение.

– Но скорее всего и не любите, - не удержался Прокопьев, - а просто желаете осуществить каприз. Пополнить коллекцию. Добавить к «Бентли», бетономешалке, к дамам, от которых вы устали, еще и буфетчицу Дашу. В особенности, после того, как эта девчонка не приняла ваши предложения.

– Вы не только наглец, - тихо произнес Квашнин (Прокопьеву показалось: прошипел), - но и…

Он не договорил. Четки швырнул на стол. «А ведь он сейчас возьмет мухобойку, - подумал Прокопьев, - и прибьет меня!» Не дожидаясь действий Квашнина, Прокопьев вскочил, схватил (стол был узок) Квашнина за отвороты пиджака, вскричал:

– Да! Ради каприза! Да! Ради коллекции!

Квашнин отбросил от себя Прокопьева толчком ручищ дровосека, вернул наглеца на стул, сам уселся в хозяйское кресло. Молчал, насупившись.

«Что со мной?! - бранил себя Прокопьев. - До какой мелкой глупости я дошел! Будто пятиклассник, насмотревшийся "Ералаша"!»

– Да, мы ведем себя, как дети, - сказал Квашнин. - Как самец с самцом. Как два тетерева. Выходит, что и у вас свой каприз, Сергей Максимович.

– Выходит, - сказал Прокопьев. - Но может быть, это и не каприз…

– Посчитаем, что мы остыли, - сказал Квашнин. - Я, естественно, мог бы отдать распоряжение службе безопасности. Но я заинтересован в сотрудничестве с вами. Этой темы сейчас касаться не будем. Предположим, вы в чем-то правы в мыслях о моем отношении к Даше… Дарье Тарасовне… Но отчего вы напали на меня, будто я искалечил ей жизнь? И почему вы хотели узнать именно от меня, жива ли Даша, где она и что с ней? Объясните мне.

И Прокопьев объяснил.

Сознавая, что слова его могут оказаться невыгодными и для Даши, и для него самого, и что слушатель его, если смог держать в лапах две отрасли, - человек со счетным устройствам в мозгах, и прочие люди для него - цифирки, иногда образующие числа, Прокопьев все же рассказал Квашнину о многом. В мыслях обзывал себя лопухом. Но остановиться не мог. Будто кто-то подзуживал его поделиться знанием обстоятельств дела. Рассказал о пересудах бывших товарок Даши по Камергерскому переулку («мы-то знаем точно»), о своей поездке в Долбню и в Марфино, о том, что Дашу загнали в угол и продолжают облаву, пока она не примет чьи-то условия, что облавой руководит изящных свойств режиссер, что Даша, униженная и поверженная, пропала, милицией объявлен розыск, но толку никакого. От некоего ведуна, имя называть нельзя, Прокопьев услышал слова о Даше: «Жива. Саркофаг. Горный хрусталь». Но слова эти можно посчитать и бредом утомленного отысканием истин ученого.

Квашнин слушал его, закрыв глаза и перебирая черные камушки четок. Прокопьев не ощущал его сейчас своим недоброжелателем или соперником. Но мало ли какие помыслы могли возникать в голове Квашнина, не исключено, что и самые злодейские.

– И вы полагаете, - открыл глаза Квашнин, - что облаву на некую буфетчицу устроил я?

– Она для вас не некая буфетчица, - сказал Прокопьев.

– Не суть важно. Важна облава… Стало быть, устроил ее я?

– Похоже на то… И даже осведомленный и догадливый милицейский майор в Долбне склонен к этой мысли…

– Нужна ли мне эта облава? - спросил Квашнин.

– По этому поводу можно строить только догадки, - сказал Прокопьев. - Двенадцатилетнему сынку губернатора, проживающего в Лондоне, захотелось иметь в прикупленной папашей команде любимого им футболиста Карлоса Альберто, и сейчас же Карлос Альберто без всякой пользы для команды был приобретен. Зачем-то вы пожелали стать хозяином закусочной в Камергерском переулке, теперь там глупейшее заведение с пустующими столиками! Но от помещения вы не откажетесь из-за упрямства и досады. Хотели вы этого или не хотели, но сейчас в вашей житейской практике главное - «прибудет». И ничего не должно убыть! Но вот бочка, неизвестно зачем понадобившаяся вам, взяла и улетела из сада слесаря Каморзина, а и ее вы намерены отыскать и изловить.

– Вы нервничаете, злитесь на меня и опять желаете все свести к капризу и коллекции, - печально сказал Квашнин. - Впрочем, спасибо за нравоучение. Но у вас в голове конструкция, и я в ней размещен. А вы не знаете моей натуры. И даю вам слово: никакой облавы я не затевал. Лишь от вас я услышал о злоключениях Даши. Да, для меня она - не некая буфетчица. Я лукавил. И рассказом своим вы меня не уязвили. Естественно, и не обрадовали.

Квашнин встал, снова подошел к окну, пальцы его, теребившие четки, дрожали.

– Я вам верю, но… - все еще не мог успокоиться Прокопьев. - Но кое-кто живет и по правилам: «я этого хотел бы, но сам сделать бы не смог». А в окружении этого кого-то, особенно если он в силе, всегда могу найтись чтецы тайных мыслей и способные тайные мысли осуществить. Не исключено, что в случае с Дашей и отыскались такие чтецы и исполнители…

– Все! - взъярился Квашнин. - Вы мне надоели!

Прокопьев встал с намерением прекратить беседу. Он снова ощутил себя недопустимо болтливым моралистом.

– Хватит! - сказал Квашнин. - Вы произвели себя в благородного рыцаря, а меня в изверга-мучителя прекрасной дамы. Или даже в дракона. Ко всему прочему, и в скрягу-накопителя. Расходимся. Без поединка в кованых латах, без драки на кулаках и без швыряния друг в друга тухлых яиц. Пока - без поединка. Уверен в том, что вы продолжите подвиги Ланцелота. Но наши действия совмещены быть не могут. У каждого из нас в этой истории свои интересы.

Раскланялись. Руки для пожатия протянуты не были.

Уже перед дверью кабинета Прокопьев услышал:

– А в одном важном деле вам все же придется сотрудничать со мной.

– Вряд ли, - сказал Прокопьев. - Жалею, что отдал вам чертежи для двух проектов. Хорошо хоть, что это наброски. Их надо уничтожить.

– Они уже пошли в дело, - сказал Квашнин.

Прокопьев не обернулся.

48

К часам от «Картье» были добавлены запонки и булавка к галстуку.

Елизавета будто бы стеснялась своих подношений и заверила Соломатина в том, что запонки лишь золоченые, а камешек в булавке вовсе не драгоценный, а страз.

Никаких сомнений Соломатин Елизавете не высказал.

Дамы и господа в окружении Елизаветы к нему привыкли. И он к ним привык. Издалека и на страницах светской хроники они его раздражали, а теперь он позволял себе думать: да нет, они - ничего, нормальные люди, ну вертопрахи и болтуны, но кто из нас без изъяна? Он и сам однажды попал ликом в светский журнал. Фамилию его, правда не назвали (оно и к лучшему), подпись под снимком стояла такая: «Елизавета Летунова с бойфрендом».

Вызревшее в нем желание уволиться из конторы в Брюсовом переулке Соломатин отменил. Ему вообще хотелось сейчас разнежиться и не шляться ни на какие службы. Но тогда он и для самого себя превратился бы в нагло-прощелыжного содержанта (и такое состояние позволительно было испытать, но нет, нет, негоже, не надо…). Другое дело: общение с трудягами из ГРЭУ, с жильцами из протекших или охолодавших квартир стало его тяготить. Но на какую должность и ради каких усердий и приличий уместнее всего стоило себя впрячь, Соломатин не знал. К тому же выяснилось, что в светско-бриллиантовом круге Елизаветы его трудовой статус усмешек не вызывал, напротив, Соломатина признали натурой загадочно-романтической. В наши-то дни, да и при плодоносных-то связях, да и проявляя в вечерние часы несомненно бомондные манеры, оставаться водопроводчиком было делом непростым и, надо полагать, наполненным особенным смыслом. И Соломатин понимал: уйди он из сантехников в коммерческие или интеллектуальные выпасы, он тут же бы многих разочаровал. И оказался бы для них заурядной личностью.

Было и еще одно соображение. Как ни странно, но теперь в Брюсовом переулке образовался для Соломатина как бы заповедник, островок свободы и независимого хода жизни. То есть Соломатин должен был по принятым им установлениям осуществлять самодержавность своей натуры везде и при любых обстоятельствах. Но ему порой было необходимо отдохнуть и от Елизаветы, и от светских забав. Нет, упоение Елизаветой не прошло, безрассудство Соломатина не развеялось и не должно было развеяться. Но Соломатину нередко хотелось побыть одному, с книжкой, с томиком Ларошфуко, например, поваляться, посидеть в тишине и в душевном комфорте. И тут очень удобно было сослаться на работы в Брюсовом переулке, даже жалостливые Лизанькины вздохи вызвать в телефонной трубке. Впрочем, и ей дать отдохнуть от ежедневных с ним, Соломатиным, напряжений.