Тридцатилетняя война - Сесили Вероника Веджвуд

За последние восемь лет войны таких восстаний было не много. Причина простая. Рано или поздно наступает момент, когда человек уже не может более ни протестовать каким-то образом, ни опускаться еще ниже нравственно и физически. Социальная сторона Тридцатилетней войны настолько трагична, что этот момент должен был наступить уже давно, еще до начала мирного конгресса в Мюнстере.

В Тридцатилетней войне солдат был жесток и беспощаден. Сам Торстенссон сравнил разграбление Кремзира в июне 1643 года с расправой в Магдебурге[1366]. Банер совершенно спокойно, как о чем-то обыденном говорил о расстреле граждан за отказ накормить и напоить войска, что они в любом случае не могли сделать, поскольку сами голодали. В Ольмюце полковник насильно выдавал дочерей богатых бюргеров замуж за своих офицеров[1367]. В Тюрингии отцу, чью дочь изнасиловал и убил солдат, его офицер, глумясь, сказал, если бы девочка не так боялась за свою невинность, то была бы жива. Здесь же шведы заставляли горожан не только обеспечивать их едой, одеждой и жильем, но и выплачивать недоимки[1368]. Балтийские порты оказались под двойным гнетом: их корабли облагали пошлинами и шведы и датчане[1369].

Но в Мюнстере и Оснабрюке, хотя вокруг свирепствовал голод, продуктов хватало всем и никто никуда не спешил. Полгода ушло на то, чтобы решить, кому и где сидеть, кому входить в комнаты первым. Французские послы оспаривали первенство со шведами, Бранденбургом[1370] и испанцами, ссорились с делегатами Ганзейского союза[1371], венецианским посредником[1372] и друг с другом[1373]. За старшинство боролись делегаты Бранденбурга и Майнца[1374], венецианский медиатор и епископ Оснабрюка[1375]. Лонгвиль, французский посол, отказывался входить в зал, требуя себе титул «Altesse»[1376], и в продолжение всего конгресса так и не встретился с испанским послом, ссылаясь на то, что не соблюдены все формальности[1377]. Папский нунций установил для себя помост в главной церкви, французы попросили снести его[1378], испанцы совершили налет на дом португальского делегата[1379], голландцы настаивали на первенстве монархии[1380]. Слуги французской делегации чуть не подрались с уличными уборщиками мусора в Мюнстере, слишком громко шумевшими по ночам под окнами и дурно пахнувшими[1381]. Как кто-то ехидно заметил, ребенок, которого тогда вынашивала жена французского посла, родится, вырастет и умрет, а конгресс так и не закончится[1382].

Мешали конгрессу и продолжавшиеся военные действия. Прекращение огня способствовало бы скорейшему завершению переговоров, но война шла, и дипломаты в Мюнстере и Оснабрюке, внимательно следя за военным противоборством, сознательно затягивали решение проблем в надежде получить определенные преимущества на полях сражений. Французы, располагавшие большими ресурсами и менее обремененные экономическими и социальными заботами, вообще были настроены на то, чтобы вести переговоры до бесконечности, лишь бы не потерять завоеванное. Их главный посол Лонгвиль развел вокруг своего жилища в Мюнстере сад и затребовал к себе жену, словно демонстрируя, что он устроился здесь надолго. В то же время Мазарини наставлял командующих удвоить свои усилия на фронтах[1383].

Французские послы не блистали талантами. Клод де Меем, маркиз д'Аво, обладал некоторыми способностями, но был чересчур самонадеян, о чем свидетельствовали и его безапелляционные поучения голландцев в отношении католиков. Высокомерный и обидчивый, он не ладил с другими делегатами, и прежде всего со своим коллегой Сервьеном. «Надо быть ангелом, чтобы найти средство для излечения всех ваших пороков», — написал Сервьен в пылу гнева[1384]. Абель Сервьен, маркиз де Сабле, очевидно, был менее тщеславен, хотя из его писем — и отношений с коллегой в особенности — следует, что он тоже отличался немалым самомнением. Он был правой рукой Мазарини, и д'Аво одновременно и завидовал ему, и боялся его[1385], а Сервьен ничего не делал для того, чтобы избавить его от этих неприятных ощущений. Не в пример д'Аво, Сервьен умел находить общий язык с другими делегатами и в этом смысле был в большей мере дипломатом, однако в кризисные моменты они зачастую не могли понять друг друга и вместе, и по отдельности проигрывали. Третьего посла, герцога де Лонгвиля, прислали лишь для придания лоска делегации, а заодно и выручили из беды во Франции[1386].

Похожий антагонизм существовал и между шведскими послами. Главным среди них был Юхан Оксеншерна. Его единственное достоинство состояло в том, что он приходился сыном Акселю Оксеншерне. Это был крупный, краснолицый, чопорный и легковозбудимый человек, большой любитель выпить и приударить за женщинами[1387]. Он требовал, чтобы его будили, приглашали на обед и подавали сигнал готовиться ко сну фанфарами, которые слышно было по всему Оснабрюку[1388]. Его подчиненный Юхан Адлер Сальвиус оказался одним из немногих относительно способных дипломатов. Он отличался ясным умом, сметливостью, решительностью и приятным чувством юмора. Оксеншерна, как говорили, был настроен против мирных договоренностей, поскольку они умалили бы престиж и его самого, и отца. Сальвиус же имел от королевы инструкции не позволять Оксеншерне без необходимости препятствовать переговорам. Королева желала только мира, и ее не интересовали мнения и возражения ни младшего, ни старшего Оксеншерны[1389]. Таким образом, Сальвиус оказался в таких же отношениях с Оксеншерной, в каких Сервьен был с маркизом д'Аво. Оба они занимали подчиненное положение, но располагали более важными личными контактами с власть имущими у себя дома.

Испанский посол граф Гусман де Пеньяранда тоже не относился к разряду людей, одаренных интеллектом. Он имел привлекательную и элегантную внешность, хорошие манеры, но был чрезвычайно горделив, импульсивен и лжив[1390]. Он превосходно владел известной испанской привычкой копаться в деталях и не видеть сути проблем. Если испанская дипломатия и добилась каких-то успехов в Мюнстере, то только лишь благодаря усилиям его подчиненного Антуана Брюна[1391], литератора и гуманиста, представителя класса государственных деятелей, обладающих организаторскими талантами, практицизмом и готовностью к компромиссам.

От Соединенных провинций приехали Адриан Пау (Голландия) и Ян ван Кнёйт (Зеландия). Отношения между ними тоже были непростые, но внешне это никак не проявлялось. Пау представлял испанскую партию мира, Кнёйт — партию оранжистов, тяготевшую к Франции. Оба были знающими свое дело дипломатами, Пау — особенно. Говорили, будто бы только ему удалось провести Ришелье[1392]. Ни один из голландцев не внушал доверия, они ни разу не сказали лишнего слова. И французы и шведы относились к ним с подозрением, но находили подтверждение своим сомнениям, когда уже было поздно что-то исправить.

Посредниками или, по современным понятиям, председателями на конгрессе были папский нунций Фабио Киджи и венецианский посол Альвизе Контарини. Влияния примирителей вполне хватало для того, чтобы любой мог усомниться в их непредвзятости, но явно недоставало для достижения практических результатов. Киджи был в целом покладистее и стремился сглаживать острые углы. Контарини, напротив, отличался трудным характером и моментально взрывался, если ему возражали[1393].

В остальной массе делегатов, собравшихся в Мюнстере и Оснабрюке — всего сто тридцать пять человек[1394], — выделялась каста теологов, писателей и философов. Что касается самих участников переговоров, то они, за исключением Пау, Брюна и Сальвиуса, ничем особенно не блистали, кроме добродушного либо злостного и эгоистичного тупоумия. Даже тот успех, которого к концу конгресса добилась французская дипломатия, в большей мере объяснялся наивной простотой Пеньяранды и военными победами Тюренна.

Нельзя не упомянуть еще одного делегата, возможно, и не обладавшего выдающимися качествами дипломата, но демонстрировавшего незаурядную выдержку, упорство и тактичность, — имперского посла Траутмансдорфа, прибывшего, правда, в Мюнстер только в конце ноября 1645 года. До его приезда интересы императора отстаивал Исаак Фольмер, действующий адвокат и правительственный чиновник, которого французы игнорировали, считая, что его ранг не соответствует уровню и назначению переговоров. Предвидя такую ситуацию, император прислал еще и приветливого и любезного графа Цоганна Нассауского в качестве декоративного придатка к делегации. Французы, однако, заявили, что они не будут принимать во внимание имперскую делегацию до тех пор, пока в ней не появится человек, чей ранг и квалификация будут достаточно высокими и пригодными для решения задач, стоящих перед конгрессом[1395]. Поэтому до приезда Траутмансдорфа, то есть в продолжение одиннадцати месяцев после официальной церемонии открытия конгресса, делегаты занимались всего лишь обсуждением малозначительных предварительных деталей, относящихся к процедуре его проведения.