СОЧИНЕНИЯ В ДВУХ ТОМАХ. ТОМ 2 - Клод Фаррер

Они молча обнялись. Каик, слегка вздрагивая, покачивался на волнах.

…Громкий крик пронесся над водой: последний крик радости женщины. Потом они дружно налегли на борт каика. Каик поддался, опрокинулся, перевернулся…

И все было кончено.

ДАР АСТАРТЫ

Перевод Ал. Карасика

— Если ветер… зимой здесь жестокий… он срывается в бухту с Раза, с тех вон обрывов, так внезапно — и так за века много захлестнул здесь и опустил на дно кораблей — как раз тогда, когда уже перелетели с них душой на близкий берег… Так вот. Если этот ветер не вымел из-под моего черепа пыль минувших времен, пожалуй, этой осенью минет семь лет с тех пор, как я в первый раз поднимался по Римской лестнице, ведущей к Пропилеям Афинского Акрополя… В то время я был моряком, морским офицером, да, офицером. Вас удивляет это? Что делать, это так. Почему сейчас я не офицер? Почему я стал тем, что я есть… таким, каким вы меня видите? Собирателем водорослей и обломков погибших кораблей. Опустошителем этой бухты усопших. Однако, сударыня… Не слишком ли вы любопытны? Все это мое… не ваше дело.

Бухта?.. Да, по-видимому, она все также хороша. Почему — «по-видимому»? Потому что увидеть ее сейчас я попробовал вашими глазами. Совсем еще молодыми… Эту бухту, наверное, по-прежнему любят все, кто еще жив душой, все, кто — любит! И вот… В те ночи, когда светит молодая луна, здесь так много лодок с молодыми, с влюбленными… Но и тем, на дне бухты, что лежат под саваном липких водорослей, становится скучно лежать неподвижно, и они начинают шевелиться… подымаются, выплывают на поверхность и окидывают взглядом лодки, укачиваемые волной, лодки с живыми людьми, которые через миг станут мертвыми… Как только опрокинутся — лодки!.. Что ж, в других местах случаются вещи и похуже. Да… Уже семь лет исполнится осенью. Я тогда служил на «Коршуне» — яхте французского посла при Оттоманской Порте. Я был счастлив в то время. Или воображал себя счастливым — в конце концов это одно и то же — ибо я был молод!

…Это теперь «Коршун» на дне безвестной гавани, как в могиле. И женщина, которую я любил… И которая любила… да, да, сударыня, и она любила меня… умерла тоже. Если хотите взглянуть на ее могилу, поезжайте в Боканьяно, на Корсику. Там есть кладбище… Сейчас же у входа — черный камень под кипарисом… Высечено на нем… Нет, не могу выговорить — слишком нежное для меня имя. Для меня?.. Но почему его не оставить — живым? Да, да, вы правы: вам это надо знать, вы живы и молоды. Хотя, может быть, тем хуже это для вас… Но вы все-таки хотите знать? Что ж, слушайте. Садитесь вот здесь: я при этом хочу видеть ваше лицо… глаза… Да, так. Солнце тогда светило так…

Да, случилось это осенью, днем. Было еще жарко, хотя ветер изо всех сил дул на Афины. В воздухе носились тучи меловой пыли, и от нее стелился по городу туман. На Римской лестнице нам пришлось бороться с ветром, чтобы сохранить равновесие. Я шел первым. Клод шла позади меня, держась обеими руками за мою талию. Несколькими ступеньками ниже подымался Артус, он смеялся и, подшучивая над нами, говорил, что мы непристойно ведем себя: из-за ветра наша одежда тесно облегала наши тела… Артус был моим другом и другом Клод. Нашим общим другом. Другом — и только. Артус был благородным человеком, а Клод меня любила.

Наверху Римской лестницы нас встретили Пропилеи, похожие на прекрасных, позлащенных солнцем весталок, собравшихся у порога священного алтаря.

Акрополь… Вы знаете его музей? Восточней всех храмов — маленький музей, где мирно покоятся останки лучших произведений древности, вырытых случайно из земли того же Акрополя, когда производили раскопки под плитами Парфенона. Вы это знаете? Хорошо. Но под этими плитами была сделана таинственная, чрезвычайно таинственная находка: двадцать две статуи, большие, почти невредимые, все статуи женщин, все из терракоты, все раскрашенные, все одухотворенные красками жизни… Двадцать две женщины воскресли из мертвых, с улыбкой на устах вышли из своих могил, засыпанных землей и песком. Но эти женщины не были ни богинями, ни королевами: они не были покрыты тканями как Гера или Афина, они не были обнажены, как Афродита: они были одеты, они были в элегантных костюмах, сделанных по последней моде эпохи… Да, ни малейшего сомнения — они были причесаны, завиты, нарумянены, под глазами синева, губы красные, ни диадем, ни корон, ни скипетров… Это были простые смертные, женщины и только, такие же как та, что слушает меня… Светские дамы… красивые, очень красивые… посмотрите как-нибудь — они стоят этого… да очень красивые… манящие, увлекающие, умеющие любить и того, кто любит, и того, кого любят, прекрасные любовницы, нежные возлюбленные… словом, парижанки, парижанки первобытных Афин. И эти прелестные дамы, в возрасте около двух тысяч лет, казались живыми: их чувственный ротик смеялся прямо в лицо смущенным археологам… Что делали эти разодетые афинянки под священной землей Акрополя? По какому праву они находились там?

Предполагали, что эти двадцать две статуи просто-напросто портреты двадцати двух женщин, которые пришли с мольбой к Богине и в благодарность за милость, оказанную им, — по обету, как говорится у нас, принесли ей в дар свои изображения. В самом деле, все двадцать две статуи протягивали вперед правую руку, как будто предлагали свой дар навсегда. Предполагали, что некогда в этих протянутых руках лежали ожерелья, браслеты, кольца и золото и тысячи разных сокровищ, которыми покупали благосклонность Астарты… Да, той самой… Богини любви у древних финикян, дочери рожденного их же молитвами астрального божества Аштарта. Да, да, его… «Порога жизни!» Чтобы она — родилась… упросили они Аштарта вступить в брачный союз с Венерой. Но… Бог смерти в любви мог помочь людям лишь тем, чем они в любви были сами… Хотя потом эллины и призывали Астарту покровительствовать материнству — хотели так, по-земному, преодолеть в любви Аштартов порог… Но эти статуи, эти двадцать две дамы, видимо, пришли просить Астарту о другой любви. Не для материнства… Помните, как они одеты? Ну прямо — «дамы полусвета», прелестницы, гейши…

Ого… Вас удивляет, что я, морской крот, знаю все эти вещи?.. Да, знаю. Слишком любопытны, сударыня… Тем хуже для вас…

Но когда Клод, Артус и я сам проникли в музей Акрополя, двадцать две статуи, кружком расставленные в зале, лукаво посмотрели на нас своими бойкими глазами… И от взгляда их… как странно… всем нам стало страшно.

Артус первый преодолел свой страх. И приблизившись к самой большой из статуй, возвышавшейся над ним с своего пьедестала, он мигнул ей глазом, прямо посмотрев ей в лицо, странное, насмешливое, сладострастное… Но через секунду Артус отшатнулся от нее: