Франсуа Вийон - Жан Фавье

На своем пути поэт встретил других продавцов галантерейных товаров; среди них и крестьяне, и «тюконосы», таскающие на спине в «тюках» предметы их торговли. Эти галантерейщики продают чепчики и вязаные носки, костяные гребни и карманные ножи. Об этих «тщедушных лоточниках», у которых никогда не будет крыши над головой, об этих горемыках думает Вийон, когда просит, чтобы его пожалели. И тогда, вместо того чтобы использовать слово «галантерейщик», он изобретает «галантерейчик» и называет себя «бедным галантерейчиком из Ренна».

Удачно продать товары с Запада – проблема. Сен-Женеру находится в Пуату (сегодня в Дё-Севр), а Сен-Жюльен-де-Вувант – на границе Бретани и Анжу (сегодня в Ла Луар-Атлантик). «Возле» – это около сотни километров: несколько дней пути для «бедного галантерейчика». Вийон или ошибается, или насмешничает.

На самом деле речь идет о том, чтобы завещать кабатчику Робену Тюржи, в качестве платы за выпитое, право стать старшиной и добрый совет: пусть приходит, если найдет жилище поэта. Но если он его найдет, то станет сильнее, чем любой колдун…

Две дамы из Сен-Женеру или из Сен-Жюльен-де-Вувант не имеют особых причин для упоминания, но поэту надо ввести четверостишие на пуатвенском диалекте, который иногда слышат на берегах Сены, как слышат там диалект лимузенский, над которым будет потешаться Рабле. Совершенно очевидно, что во время своих скитаний Вийон немного научился пуатвенскому языку. Но где происходит событие – там или еще где-нибудь, – ему все равно. И вот снова появляются зарифмованные имена собственные.

Они прекрасны и милы,Живущие в Сен-Женеру,У Сен– Жюльен-де-Вувант.Я всех их посещал, от Бретани до Пуату,Но не скажу вам точно,Где они живут.Клянусь душой, я не безумец,Чтобы сообщать вам адреса моих любовниц [166] .

Он хочет сказать, что, где бы его ни искали, его не найдут. Он не скажет и где проживают все его подружки. «Клянусь своей душой!» Но он не до такой степени безумен. То, что он хочет утаить адреса «своих любовниц», – это одно, а то, что он сам прячется от всех, – это уже другое, но самый загадочный тайник – в Париже. Главное в том, что Вийон немного поразвлекался, «поговорив на пуатвенском наречии», другими словами – скрываясь от своего кредитора. Две дамы, появившиеся в стихах, – это для полноты образа, посему они «красивы и милы». Приземленности слов «горшки плохого неоплаченного вина» поэт противопоставляет возвышенность риторического цветка, настолько же условного, насколько несвойственного двум деревенским жительницам. Но не будем забывать: поэт – шутник.

От любви куртуазной к любви деревенской – во всем этом есть лишь один смысл. Чтобы Тюржи «стал виден» со своим долгом кабатчику… Первые читатели «Завещания», друзья Вийона, одновременно являющиеся завсегдатаями «Сосновой шишки», поняли бы, о чем речь.

Мы были бы не правы, толкуя все буквально. Но рискнем и попробуем понять два намека – каждый состоящий из нескольких стихов. Первый – это когда поэт отказывается посвящать нас в свою жизнь. Его душа в другом месте, она с «великими мастерами», с которых Бог должен бы много запросить, поскольку у них на столах добрые пироги, яйца всмятку и огромные рыбы.

Вот каменщик и невелик сеньор,А без подручного – ни шагу:То подавай ему раствор,То разливай по кружкам брагу.

И вот возникает образ подручного. Он носит кирпичи и черепицу на верх лесов. А когда мастера-каменщика обуревает жажда, то он идет за свежим вином и подает наверх бурдюк или кувшин.

Вийон и сам зарабатывает себе на жизнь, подымаясь со ступеньки на ступеньку и неся то вино, то балки, то черепицу. В начале одной поэмы, современной «Завещанию», он говорит, что, когда он лицом к лицу встречается с Фортуной, она отворачивается от него, она как худший из худших рабочих карьера.

Я прозвана Фортуною была,А ты, Вийон, зовешь меня убийцей –К лицу ли мне подобная хула?И не таким, как ты, чтоб прокормиться,Пришлось в каменоломнях потрудиться,С какой же стати мне тебя жалеть?Ты не один – всем суждено терпеть [167].

Если только худший и лучший не становятся равными на лестнице, по которой поднимается человечество, а самообвинение не принадлежит писцу, сидящему за своим столом, в то время как лучшие убиваются на работе в гипсовой яме… было бы большой смелостью утверждать это с настойчивостью. Однако два образа свидетельствуют о том, что «бедный Вийон» – действительно «бедный» в жизни, а не в поэтическом вымысле. Тут каменщик, там – чернорабочий, тут роют, там носят груз на спине – вот действительность, с которой столкнулся поэт за пять лет своего бродяжничества. Примерно известно, что можно заработать таким трудом: в два-четыре раза меньше, чем квалифицированный рабочий, и во столько же больше ломоты во всем теле.

ГЛАВА XVI. Нет больше счастья, чем жить в свое удовольствие…

Он ходил от двора ко двору. Это, пожалуй, наиболее достоверно из того, что мы о нем знаем: он не столько искал случая украсть что-нибудь, сколько случая быть по достоинству оцененным. Неизвестный в Париже, Вийон ожидает лучшей участи на Луаре. Он не стал настоящим вором и хочет теперь быть принятым при дворе поэтом. Но и тут его постигает неудача.

А тем временем король Рене, которого знают в Париже, имеет все, чтобы привлечь к себе поэта. Он сам и стихоплет, и художник, и меценат как из любви к искусству, так и из желания сделать свой двор роскошным, – последний из ветви неапольских анжевенцев, он намерен окружить себя пышностью, победить скуку, одолевающую его, ибо в политике он инертен и терпит поражение за поражением. Он друг артистов. Люди блестящего ума – желанные гости как в Анже, так и в Тарасконе, – ведь король Сицилии ищет таланты.

Когда в начале 1457 года Вийон покидает Париж, король Рене поселяется в Анже. Он прибыл туда в августе 1454 года, а уедет в Прованс в апреле 1457 года. Мэтр Франсуа не будет с ним путешествовать.

Для парижанина все быстро закончилось. То была эпоха, когда дворы открывали буколизм не только у Вергилия, когда – тремя веками раньше Марии-Антуанетты – принцы развлекались игрой в пастухов и пастушек, ибо им уже надоели военные игры. Бургундский летописец Жорж Шателен, отменный льстец, нарисовал словами песни идиллическую картину:

В Сицилии счастливойКороль стал пастухом.Жена его прельстиласьТаким же ремеслом.На грубый плащ сменялаРоскошный свой нарядИ на траве дремалаСредь ярок и ягнят.

Мораль в ту пору такова: все хорошо, что исходит из сада. Благоволящий двору Карла VII летописец поэт Марциал д'Овернский в буколическом восторге воскликнул: