Затерянные во времени - Джон Уиндем

— В основном, ошибки. Ошибки или эксперименты, которые сбежали либо были выдворены, чтобы посмотреть, как им удастся выжить.

— Но почему вы их не уничтожили?

— Они нас не тревожат и редко приближаются к городам. Обычно они бродят целыми стаями. Понимаешь, у них нет никаких фабрик, и когда что-нибудь портится, им приходится чинить себя, пользуясь частями других машин. В этом мире еще существует такая вещь, как удача, и вполне возможно, что эти «ошибки» могут оказаться ценными, научив чему-то остальных.

Машины ни в коем случае не совершенны, вероятно, они никогда такими не будут, и поэтому делаются постоянные попытки улучшить их. Одно время мы полагали, что сможем создать машину, которой не понадобится начинать с чистыми платами памяти. Это сэкономило бы время на развитие. Это можно даже назвать образованием. Чтобы помочь им встать на ноги, закладывались основы искусственной памяти, но обычно с прискорбными результатами. Эксперименты продолжались много лет, именно тогда и было создано большинство «ошибок». Если взять эти машины,— он махнул окрест,— и считать их нормальными, тогда можно сказать, что те, в пустыне — безумны. Ныне мы стараемся (или, скорее, машины стараются, так как создают сами себя) как можно меньше манипулировать с разумом.

— С разумом,— повторила Джоан.— Желала бы я это уразуметь. Мне трудно понять и биологический мозг, а механический разум — невозможно.

Вейган озадаченно посмотрел на нее.

— Разум — это контроль мозга памятью. Почему это трудно понять?

Джоан сдалась. Как она могла объяснить десятую долю своих затруднений человеку, который видел в машинах расу существ, отличающихся от него самого лишь способом изготовления?

После медицинского обследования, когда машины провели анализ крови, механические камеры, работающие на ультракоротких волнах, обследовали внутренности, автоматы зарегистрировали ее реакции, Вейган отвел ее в комнату на третьем уровне центрального здания. Она с облегчением скинула скафандр и шлем.

— Как скоро выяснится, смогу ли я встретиться с вашими соотечественниками? — спросила она.

Он полагал, что о результатах анализов сообщат на следующее утро.

— А как насчет моих друзей? — продолжала она.— Что с ними происходит?

Она надеялась, что он снова включит телевизионную панель, но, похоже, ему такая мысль даже в голову не пришла.

— Машины присматривают за ними,— сказал он.

— И что, по-вашему, что они сделают?

— Они собираются отправить их обратно в самом скором времени.

— Что?!

— Конечно. Ваши друзья не смогут мирно ужиться с нашими машинами. Они их не понимают. И с нашими людьми они общаться не смогут, слишком велика разница. Ваша раса молода и честолюбива, а наша обрела мир и покой, которые, говорят, дает пожилым людям приближение смерти. Как раса, мы смирились с судьбой...

Он стоял у окна. Солнечный свет падал косо. Промежутки между зданиями погрузились в густую тень, а сухой красный песок все еще искрил, словно дрожа.

— Как раса...— повторила Джоан.— Но вы? Что думаете вы, как человек, Вейган?

Он с грустной улыбкой повернулся к ней.

— Я не столько думал, сколько чувствовал — чувствовал историю.

— Историю?

— Муки роста более молодых цивилизаций. Марс, знаешь ли, не всегда был старым. В его отрочестве на нем царили амбиции, войны, победы, поражения и, прежде всего, надежды. Это был прекрасный мир. В нем были деревья, животные, цветы; времена года, когда появлялись листья, и времена года, когда они опадали; жили миллионы мужчин и женщин. У нас была история...

Но потом, очень много тысячелетий назад, Марс начал стареть. Воды становилось все меньше и меньше; это объединило нас. Впервые в истории все нации работали сообща и построили великие каналы, которые много поколений сохраняли плодородие нашей почвы. Но это была лишь временная победа. Всегда оставались клочья пустыни, и с течением времени они разрастались, словно злокачественная опухоль. Они оттесняли жизнь, и растительность теперь сохранилась только по берегам каналов.

Воздух становился все более разреженным. Он постепенно улетучивался в космос, жизнь под открытым небом для животных стала невозможной. Мы пытались тем или иным способом отсрочить конец, цепляясь за существование до последнего, как всегда цепляется жизнь. Со временем все приходит к концу. Через несколько сотен миллионов лет само солнце вспыхнет в последний раз и погаснет, и тогда исчезнут все следы жизни в солнечной системе... И все же мы, рассудку вопреки, боролись, пытаясь сохранить себя еще на несколько поколений. Итак, несмотря на все, что мы совершили, и все, что знаем, мы постепенно подошли к концу. Нас становится все меньше и меньше; и немногие выжившие должны проводить всю жизнь в собственноручно построенной тюрьме.

Я думал о том, что мы утратили, обо всем, что есть у вас. И о вещах, которых у меня не было никогда. Мы прирожденные старцы. Я никогда не знал радости, энергии и амбиций, которые присущи юности. И все же я осознаю эту утрату и чувствую себя лишенным наследия. Вы можете мечтать о собственном будущем и будущем своих детей: мы же можем мечтать только о прошлом. Я думаю, что мне следует удовлетвориться этим малым, как довольствуются глубокие старики, но не могу. Я увидел людей вашей расы и ревную к ним. Рассудку вопреки, я негодую на судьбу, которая забросила меня в умирающий мир, где существование лишено неожиданностей. Во мне словно вновь ожило нечто забытое. И зашевелилось какое-то незнакомое чувство или, возможно, пустое желание, которое не может сбыться. У меня такое ощущение, что я мог бы воскликнуть: «Дайте мне жизнь! Разрешите пожить прежде, чем умру».

Он умолк и снова посмотрел на нее, внимательно вглядываясь в лицо.

— Вы не понимаете... не можете понять. В вас бродит юность; она поднимается в ваших жилах, как, бывало, в наших деревьях сок. Она расцвечивает все ваши мысли, это надежда, это чувство будущего. Даже когда вы состаритесь, то не почувствуете той усталой сухой бесплодности, от которой не можем избавиться мы.

— И все же,— мягко произнесла Джоан,— вы сейчас говорите так, словно в жизни вас больше не ждет ничего хорошего. Раньше вы говорили так, словно забыли про эмоции, и все же сейчас...

— Да. Я почти забыл о них. Мы должны о них забыть в этом мире... Вы говорите сейчас с ненастоящим Вейганом. Перед вами более молодой Вейган; тот Вейган, который мог жить миллион лет назад. Тот Вейган, который не смеет сейчас существовать, чтобы не умереть от отсутствия надежды.

Это сделали со мной вы. Вы и те другие, что явились с вами. Но, в основном, вы, лично вы, Джоан. Вы позволили мне мельком взглянуть на иную жизнь, увидеть людей, которые живут. В вас и вокруг вас есть какой-то — как бы это сказать? — какой-то дух. Это жизненная сила молодых особей, тянущихся в неизведанное, все еще восходящих на непокоренные пики жизни. Мы же давным-давно перевалили эти пики и тысячи лет спускаемся с вершин. Однако осталась вещь, которая взывает от вас ко мне и ворошит те останки Вейгана, который в давно забытые века радостно карабкался на пики, ничего не зная о ждущем его по другую сторону бесплодии. Эта вещь заставляет меня думать, что, вопреки всему, конец — это не только холодный вселенский шлак. Я теперь чувствую, что сама жизнь — достижение, и хотел бы умереть, как те люди в ракете. По крайней мере, те, прежде чем умереть, познали надежду.