33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине - Евгений Анташкевич

– …разве вы не поняли? – договорил Сорокин.

– Не гасите костёр, мы замёрзнем, – умоляющим голосом попросила она, – так бывает часто, почти каждую ночь!.. Вы слышали выстрел?

«Нет!» – ответил ей про себя Сорокин.

– Нет! – повторил он вслух.

– Вот видите, значит, стреляли откуда-то очень далеко, это шальная пуля.

Сорокин встал на колени, Элеонора села и закрыла рот ладошкой. Сорокин увидел, как от смеха вздрагивает её тело.

– Вы такой быстрый, Мишя, к пулям я привыкла, а… – она беззвучно смеялась, – а к такой быстроте – нет!

Михаил Капитонович стоял на коленях и не знал, что делать. Соседи по саням обустраивались на ночлег, как будто ничего не произошло.

– Укладывайте мешки… – Элеонора промокала варежкой слёзы.

– Я только хотел…

– Ничего, ничего, Мишя, будем считать, что теперь я вас знаю уже совсем хорошо!

Смущённый Сорокин встал, отряхнул колени и стал подтаскивать один к другому мешки; Элеонора тоже встала, он взглянул на неё и понял, что не ошибся: в большой, с чужого плеча, шубе она выглядела очень миниатюрно. Михаил Капитонович оглянулся по сторонам и увидел, что из вдавленного следа, где совсем недавно перетаптывался Огурцов, торчит угол какой-то бумажки, он поднял её, поднёс к огню и разобрал слабо-синий типографский шрифт: «Господа белые… вы зря драпаете, вокруг вас та же Россия…» Сорокин скатал шарик и бросил его в огонь, шарик полежал, окутался дымком, начал расправляться и ярко вспыхнул.

«Дурак! – подумал в этот момент Сорокин. – Надо было на раскурку пустить, как Огурцов!»

– Ваше благородие!.. – Сорокин почувствовал на лице жаркое дыхание и услышал сиплый шепот. – Ваше благородие, проснитесь!

Он открыл глаза. Было темно, только лоб Огурцова глянцево отсвечивал в свете костра.

– Что случилось, тише ты, не тряси, разбудишь… – Сорокин чувствовал своей спиной спину Элеоноры. – Что такое? – Нарочный прибежал, надоть в штаб, вот донесение, – просипел Огурцов и хлопнул себя по шинели на груди, – просыпайтеся!

Сорокин сидел и старался не шевелиться: если он сейчас встанет, Элеонора упадёт. Пока он мгновение думал, почувствовал, как Элеонора зашевелилась.

– Мишя, – услышал он, – вы вставайте, а мешок прислоните к саням, вставайте, не бойтесь, я не упаду.

«Вот черт, разбудил!»

– Хорошо! Дай руку! – прошептал он Огурцову.

В темноте он увидел силуэт Гнедого и отсвет костра в его круглых глазах. Ногу ломило то ли от вывиха, то ли оттого, что отсидел.

– Я, ваше благородие, сяду первый и вас подхвачу…

– Вдвоём, что ли, поедем?.. – удивился Михаил Капитонович.

– А собьетесь ненароком… у меня хоть винтарь имеется, а у вас?

Сорокин потрогал кобуру и вспомнил, что барабан револьвера, который дала ему Элеонора, был полупустой.

– Ладно! И давай сюда донесение.

Огурцов сел в седло и вниз протянул вчетверо свёрнутый лист плотной бумаги, освободил левое стремя и подал Сорокину руку.

Гнедой шёл шагом то по рыхлой обочине, то между санями, обходя гаснущие костры. Сорокину было неудобно сидеть, он ёрзал без седла, а грудью упирался в висевший поперёк спины фельдфебеля карабин. «Черт побери, надо было оставить его в обозе и ехать одному. На обратном пути пусть идёт пешком, недалеко!» – думал он и почти не слышал разглагольствований Огурцова. Тот что-то говорил о том, что Иркутск надо брать с боем, что в городе «всего полно», и патронов, и «жратвы», и можно раздобыть теплой «одёжи». Тракт изгибался влево и, судя по свету тлеющих костров, делал зигзаг, а дальше выпрямлялся. Сорокин присиделся, только неудобно висели ноги без стремян, без упора. Он нащупал донесение за отворотом шинели и подумал, что надо бы прочитать, но было темно. На изгибе тракта саней почти не было, это место Михаил Капитонович заметил, ещё когда они пешком шли в штаб, а потом обратно. Огурцов оглянулся в пол-лица.

– Темень-то какая, а, ваше благородие?..

Сорокин хотел из вежливости в ответ что-то промычать, но вдруг слева услышал скрип снега, и кто-то сзади ухватил его за рукав и потащил вниз. Он схватился за Огурцова, и они упали вместе. Тот, кто стащил его с коня, навалился сверху и стал давить в лицо локтем в овчине, а кто-то навалился на больную ногу и пытался прихватить другую.

– Огурцов! – заорал Сорокин. – Огурцов!

– Ничего! – услышал он. – Сильно больно не буить, потерпите, ваше благородие, ща стреножим…

Сорокин спружинился и разом ногами и руками оттолкнул всё и оказался свободным. Он вскочил, прыгнул в сторону Гнедого, ухватился за стремя и сколько было сил заорал, без слов, в голос. Испугавшийся Гнедой взялся с места и, не разбирая дороги, погнал вперёд. Сзади прозвучал выстрел. Сорокин ухватился за переднюю луку и гриву коня. Гнедой скакал напрямую через подлесок, голые ветки шумно хлестали по шинели, Сорокин уткнулся лицом в конский бок и дёргал руками седло, потом попал в конский шаг и бежал по рыхлому снегу. Внезапно Гнедой встал, Сорокин запрыгнул в седло и со всей силы ударил коня поводьями по глазам. Гнедой снова пошёл.

«Надо вернуться! Надо вернуться и схватить Огурцова!» – тукало в голове, но инстинктивно Сорокин правил Гнедого к кострам. Лошадь выбралась из подлеска, Сорокин натянул поводья, и Гнедой встал у ближнего костра. «Надо вернуться!..» Сорокин соскочил и почувствовал боль в ноге. Он сел. Рядом с костром, у которого остановился Гнедой, зашевелились люди, к Сорокину подошёл молодой парень, присел на корточки и, ничего не спрашивая, стал смотреть на него.

– Дай руку, – сказал ему Сорокин, парень протянул руку, Сорокин опёрся, встал и сунул ногу в стремя.

– А хто стре́лил? – спросил парень.

– А хто его знает! – в тон ему зло ответил Сорокин, он понял, что даже если возвратится, то на том месте всё одно никого не застанет, а из тайги может быть убит. Он взобрался в седло.

До деревни добрался за полчаса.

«Быстро! – подумал он. – Когда шли пешком, казалось, что долго и далеко!» Неожиданно к нему пришла мысль, он подъехал к избе с флагом с красным крестом, окна были освещены, а на крыльце курил тот же человек в накинутой поверх белого халата бекеше. Человек смотрел на него и ничего не говорил. Сорокин подъехал к освещённому окну вплотную, вытащил из-за отворота шинели отданную ему Огурцовым бумагу, наклонился и развернул её – лист был чист с обеих сторон. Сорокин не хотел верить своим глазам, крутил бумагу и так и так, даже посмотрел на просвет.

– Посветить? – снова удивительно высоким голосом спросил мужчина и загасил окурок о перила.

Сорокин всё понял, выматерился и повернул Гнедого в обратную сторону.

Он уже выехал на самый край деревни и прошептал:

– А хорош бы я был, если бы с чистым листом явился в штаб. Вот, мол, вам, отцы-командиры, донесение!

Зигзаг тракта, где на него напали, он проехал, теснясь к кострам и вовсю понукая Гнедого. Когда проезжал мимо своего костра, увидел, что Элеонора не спит и смотрит на него. На месте, где стояла полурота, были только догоравшие кострища и вытоптанный к обочине снег.

«Все ушли, с-суки! Ай да Огурцов, ай да молодец!» Спрашивать соседей-обозников, куда, мол, подевались солдаты, не было смысла, никто ничего не скажет, и он поехал к Элеоноре. «Значит, не было никакого нарочного, значит, всё это Огурцов подстроил сам и людей за собой увел, но я-то ему был зачем?»

– Видите, как вас судьба уберегла!.. – задумчиво промолвила Элеонора, когда Сорокин рассказал ей о том, что с ним приключилось.

«Меня одного, зачем?» – продолжал думать он.

– …Наверное, она уготовила вам долгую жизнь!..

«…полную приключений!..»

– Если бы с вами что-то случилось, то, если правда, что с вашими родителями произошло что-то нехорошее, от вашей семьи ничего бы не осталось, а так вы… Вы молчите?.. – Элеонора провела рукой по его плечу. – Вам надо поспать, прижмитесь ко мне, но сперва бросьте в огонь дров.

Сорокин дотянулся до поленьев и тихо положил их на догорающие угли, в темноту зигзагами полетели искры и в вышине погасли, и на чёрном небе проступили звёзды.

– Вы сказали, что если бы со мною что-то случилось?.. Вы имели в виду, что если бы меня убили?

– Да, Мишя, если бы вы погибли, тогда от вашей семьи никого бы не осталось… – Элеонора поёжилась и плотнее прижалась к спине Сорокина. – Вот, выпейте и спите, – сказала она и подсунула ему фляжку, – а я теперь буду вас сторожить, только не шевелите дрова, пусть тихо горят, тогда хватит до утра.

Под утро – от подступавшего холода Сорокин просыпался и сразу снова засыпал – костёр оставил от себя только серое пепелище. Когда в последний раз уже в ранних сумерках он на секунду открыл глаза, то увидел, что «этот костёр уже не может греть», и с этой мыслью снова заснул и, как ему показалось, сразу проснулся, потому что почувствовал спиной горячее тепло. Осторожно, чтобы не потревожить Элеонору, он подставил локоть и, поддерживая её, отодвинулся. Тепло сразу пропало. Он пересел и заглянул ей в лицо: она сидела с широко раскрытыми глазами и смотрела в одну точку, кожа на её лице была тёмная и мокрая от пота.