Подарок моря - Энн Линдберг

А потом, за работой за закрытыми дверьми, никто из нас не мешает друг другу. Какое это облегчение — писать, забыв о себе, забыв о своем партнере, забыв о том, где ты и что будешь делать дальше, с головой погрузившись в работу, как мы погружаемся в сон или море. На столе в кучу свалены карандаши, блокноты и уже слегка свернувшиеся голубоватые листочки — письма. В конце концов, когда от голода начинает сосать под ложечкой, мы в изумлении отмечаем, что настало время обеда. Немного отойдя от чрезмерной сосредоточенности, мы с облегчением возвращаемся к своим обязанностям по приготовлению обеда, словно эти обязанности — единственное, что связывает нас с реальностью, словно мы на самом деле утонули в море умственной работы, а потом почувствовали под ногами твердую почву физических действий.

Приблизительно через час физической работы мы снова готовы идти на берег. День мы проводим на свежем воздухе, на пляже, где мы свободны от обязанностей, частностей, рациональности. Мы молча, но в гармонии вышагиваем вдоль берега, будто бекасы, движущиеся впереди нас, словно артисты балета, подчиняясь неслышному внутреннему ритму. Потребность в тесном общении улетучивается. Эмоции уносятся в море. Мы освобождаемся от мыслей, по крайней мере от их формулировок. Мы становимся чистыми и обнаженными, словно выбеленные коряги, прибитые к берегу, пустыми, как ракушки, готовыми снова наполниться беспристрастными морем, небом и ветром. Долгий день, поглотивший весь внешний мир.

Тяжелые и мягкие, словно водоросли под нашими ногами, в сумерках мы возвращаемся в тепло и уединение нашего дома. Сидя у огня, мы потягиваем херес. Мы садимся ужинать и начинаем разговор. Вечер — время для разговоров. Утро — время для умственной работы. По-моему, во мне все еще сохраняются привычки школьной жизни. День — для физической работы, работы на свежем воздухе, а вечер — для обмена мнениями, для общения. Неужели ничем не прерываемая ночная тьма после яркого, разделенного на части дня открывает нас друг другу? Или бесконечный простор и бесконечная тьма сдерживают и успокаивают нас, заставляя обращаться к малейшим проблескам человечности?

Общение, но не очень длительное. Потому что хорошая беседа бодрит, как чашка крепкого кофе, и заснуть после нее так же трудно. Перед тем как ложиться спать, мы снова выходим на улицу. Мы гуляем по берегу под звездами. А когда мы наконец устаем от прогулки, мы вытягиваемся прямо на песке, на берегу, под звездной чашей. Мы открыты постижению ее границ. Она вливает в нас звезды, пока мы не наполняемся ими до краев.

Именно этого мы жаждем после малости дня, работы, деталей, близких отношений и даже общения. Мы жаждем величия и универсальности ночи, изобилующей звездами, которые, словно прилив, наполняют нас.

А потом из необъятности межзвездного пространства мы возвращаемся на свой пляж. Мы снова идем на огни дома, горящие в темной мгле деревьев. Маленькие, надежные, теплые и гостеприимные, эти точечные маяки на фоне непомерного хаоса тьмы направляют нас. Они снова возвращают нас в крепкий сон ребенка.

«Какой чудесный день», — думаю я, снова прокручивая его с самого начала. Что сделало его таким идеальным? Может, разгадка кроется где-то на самом дне? Прежде всего, она кроется в его свободе. На острове возникает ощущение бесконечности. День здесь ничем не ограничивается. В нем присутствует естественный баланс физической, мыслительной и социальной жизни. Он движется в легком непринужденном ритме. Напряжение не искажает работу. Притязания не душат отношения. Близость ограничивается легкостью прикосновения. В ходе дня мы двигаемся, словно танцоры. Нам достаточно лишь легкого прикосновения, мы инстинктивно движемся в одном темпе.

Хорошие отношения похожи на танец и строятся на тех же правилах. Партнерам вовсе не нужно крепко держаться друг за друга: запутанные, но радостные, быстрые и свободные, словно под ритм «Деревенского танца» Моцарта, они уверенно двигаются в такт. Крепко схватиться за партнера означало бы сковать, заморозить движение, сдержать его бесконечно меняющуюся красоту. Здесь нет места цепкой хватке и властной руке — лишь едва заметное, мимолетное прикосновение. Рука в руке, лицо к лицу, спина к спине — неважно, как именно мы танцуем. Мы просто знаем, что наш партнер движется в том же ритме, мы вместе вырабатываем структуру нашего танца и незаметно подпитываемся им.

Удовольствие от такого танца — это не просто удовольствие от создания или участия, это удовольствие от жизни одним днем. Легкость прикосновения и жизнь одним днем переплетаются. Невозможно танцевать хорошо, не попав в ритм музыки, делая лишь шаги назад и вперед и при этом не удерживая равновесие в настоящем. Именно идеальное равновесие придает танцу ощущение легкости, бесконечности, вечности. Об этом в стихотворении писал Блейк:

Кто удержит радость силою,Жизнь погубит легкокрылую.На лету целуй ее —Утро вечности твое![24]

Танцоры, идеально попадающие в такт, никогда не нарушают «окрыленности» друг друга и самих себя.

Но как овладеть такой техникой танца? Почему это так сложно? Что заставляет нас сомневаться и оступаться? Мне кажется, именно страх побуждает нас ностальгически цепляться за последний момент или жадно хвататься за следующий. Страх разрушает «окрыленность». Но как изгнать его? Его можно изгнать только противоположностью — любовью. Когда сердце переполнено любовью, в нем не остается места страху, сомнениям, нерешительности. Именно отсутствие страха помогает в танце. Когда каждый партнер любит настолько, что не задается вопросом, любят ли его взамен, когда он просто знает, что любит, и движется под музыку, тогда и только тогда два человека могут танцевать идеально в такт.

Но какое это имеет отношение к аргонавту — этот идеальный образец двух танцоров, двигающихся ровно в такт? Не должны ли они быть созвучны более всеобъемлющему ритму, естественным колебаниям маятника между общением и уединением, между близостью и отвлеченностью, между частностью и универсальностью? Не это ли колебание маятника между противоположными полюсами питает отношения? Йейтс[25] однажды сказал, что «поделиться глубокими мыслями и затем соприкоснуться» — величайший жизненный опыт. Но требуется и то, и другое.

Первое прикосновение, сокровенное соприкосновение личного и частного (обязанности по кухне, беседа у огня), а затем потеря близости в потоке безличного и абстрактного (безмолвный пляж, звездная чаша над головой). Оба партнера теряются в общем море Вселенной, которая поглощает и одновременно освобождает, которая разделяет и одновременно объединяет. Разве это не то, что подразумевается под более зрелыми отношениями, под встречей двух одиночеств? Период рассвета отношений был близким и личным. Следующий — «устричный» — период был полон частностями и практичностью. Но в зрелый период аргонавта не должен ли происходить переход от личного, частного и функционального к абстрактному и универсальному, а затем снова к личному?

Нет ли в этом образе маятника, размеренно колеблющегося между противоположными полюсами, решения проблемы целостности отношений? Разве в нем нет намека на понимание и принятие окрыленности отношений, их бесконечных приливов и отливов, их неизбежной переменчивости? Как писал Сент-Экзюпери: «…жизнь Духа иногда прерывается. Только жизнь Разума непрерывна или почти непрерывна… Для Духа же важны не сами вещи, а смысл, связывающий их между собой. Подлинное лицо вещей, которое он постигает сквозь внешнюю оболочку. И Дух переходит от ясновидения к абсолютной слепоте. Настает час, и тот, кто любит свой дом, вдруг обнаруживает, что это не более чем скопище разрозненных предметов. Настает час, и тот, кто любит свою жену, начинает видеть в любви одни лишь заботы, неприятности и неудобства. Наступает час, и тот, кто наслаждался какой-то мелодией, становится к ней совершенно равнодушным»[26].

«Истинная жизнь» наших эмоций и наших отношений тоже переменчива. Невозможно изо дня в день, из минуты в минуту любить ровно и постоянно. Тот, кто притворяется, что любит именно так, лжет. Как мало мы доверяем отливам и течениям жизни, любви, отношений! Мы радостно бросаемся навстречу приливу и в страхе протестуем, едва лишь воды любви отхлынут прочь. Мы боимся, что они никогда не вернутся обратно. Мы упрямо стремимся ко всему неизменному, долговечному и прочному. Но единственное, что и в жизни, и в любви неизменно, — это их развитие, их течение. Это и есть свобода, в том смысле, в котором свободны танцоры, едва касающиеся друг друга в танце, но остающиеся при этом партнерами. Истинную уверенность дают не владение, не требовательность, не ожидания и даже не надежда. Ни ностальгические оглядки в прошлое, ни страхи и ожидания будущего не дают уверенности в отношениях. Такую уверенность дают лишь отношения в настоящем и принятие их такими, какие они есть. Отношения, должно быть, тоже похожи на острова. Их нужно принимать такими, какие они есть здесь и сейчас: словно острова, со своими границами, окруженные морем, с бесконечными приливами и отливами. Мы должны быть уверены в окрыленности жизни, в ее приливах и отливах, в ее переменчивости.