Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове - Софья Могилевская

Но с каждым повторением крепчал и наливался голос запева, и всё громче пел хор:

Не гордились и не унижались.Были равны все и благородны...

А последние фразы песни звучали как-то грустно, словно горюя о несбыточном:

Так прямые жили человеки...Те минули золотые веки!

И хор чуть слышно, почти шёпотом заканчивал:

О златые, золотые веки!В вас щастливо жили человеки...

Не передать словами, как нравилась Насте эта песня! Слушала бы она с утра до ночи и с ночи до утра...

А больше всего нравились ей вот эти слова: «Не гордились и не унижались, были равны все и благородны!»

Неужто может быть такое? Чтобы равны были все и благородны? Чтобы не гордились одни, а других бы всю жизнь не унижали?

Поздним вечером бежала она домой. Бежала самыми укромными переулками, закоулками. Через плетень перелезала, по сугробам на огороде проложила узкую стёжку-дорожку. Только бы не повстречать кого не надо... Не сомневалась — коли барыня узнает, не помилует.

Но пока всё было ничего, и Настя почти каждый вечер бегала в полушкинский дом...

Театр накануне открытия

Приближались святки.

Приближался и день открытия нового театра на Никольской улице.

Как могло случиться, чтобы за столь краткий срок театр, даже мечты о котором недавно казались Волкову не только дерзновенными, но и несбыточными, был накануне своего открытия?

Этот вопрос не раз задавал себе Фёдор Григорьевич. Думал, удивлялся и радовался...

Совсем же недавно всё было. Детство. Годы ученья в Москве. Школьные спектакли, на которых он и его друзья-однокашники с увлечением и со страстью представляли духовные драмы, сочинённые Дмитрием Ростовским, Симеоном Полоцким, Феофаном Прокопóвичем. Даже пытались тогда играть некоторые пьесы великого француза Мольера, приспосабливая их для своих школьных спектаклей.

Потом возвращение в Ярославль. А любовь к театру и театральным представлениям становится ещё сильнее. Вокруг него, Волкова, собирается целая компания молодёжи. Все они любители театра. «Охотные комедианты». И снова ставятся спектакли. Они идут в доме отчима Полушкина для очень тесного круга друзей и знакомых. А это скучно, не удовлетворяет. Да, кроме того, желающих попасть на эти «комнатные» спектакли становится всё больше и больше. Комнаты не могут всех вместить.

Помнит он ту последнюю ночь на Красной площади перед отъездом в Ярославль... Причудливые блики месяца сияют в выпуклых стёклах Василия Блаженного. И кремлёвские башни, молчаливые и строгие. И часы с заморской музыкой проиграли полночь. И он сам со своими мыслями и думами.

И от этой ли торжественной тишины, что царила вокруг, от красоты ли этой летней ночи, но он начинает, сначала тихо, вполголоса, потом всё громче, всё звучнее, говорить любимую свою оду Ломоносова:

Лице свое скрывает день;Поля покрыла влажна ночь,Взошла на горы черна тень;Лучи от нас склонились прочь.Открылась бездна, звезд полна;Звездам числа нет, бездне дна.

И кажется ему, что голос его звучит, как набат, из края в край огромной площади и эхом отдаётся среди молчаливых стен и башен Кремля.

А наверху, над его головой, звёздным шатром повисло небо.

Столько звёзд, что даже свет месяца не может притушить их мерцающего блеска...

Потом ему пришлось бежать без оглядки. Замелькали огни фонарей: это к нему и оттуда и отсюда — со всех концов устремились растревоженные его голосом стражники.

Не тогда ли ему впервые пришло в голову: а если тот амбар, что стоит у них во дворе пустым уже много лет, если взять его да приспособить на первый случай для их представлений?

Сколько народа потянулось на воскресные спектакли! Из всех уголков Ярославля. Уже и амбар стал тесен.

И вот наконец — скоро открытие нового театра. Огромного. На тысячу зрителей.

Постройка его подходит к концу. А строил этот театр, можно сказать, весь Ярославль!

Спору нет, немалую толику денег вложили в это дело они, Волковы, пять братьев. Но разве им одним по силам было бы поднять такую постройку, да ещё за такое короткое время?

Содержатель ленточной фабрики Фёдор Холщевников с сыном Егором, оба страстные театралы, прислали для постройки тёса и брёвен. Дал кирпича купец Григорий Серов, тоже любитель театральных представлений. Он и сам иногда ставит у себя в доме спектакли. Кузьма Крепышев прислал сказать, что пусть, мол, не сомневаются: он отпустит холста на занавес и декорации. Бесплатно отпустит и сколько потребуется! Кто дал красок, кто гвоздей, кто кровельного железа...

И закипела работа!

Явились и плотники, и столяры, и маляры, и кровельщики. Да нет, без денег пришли работать! Гончарных дел мастера — ими славится Ярославль — сделали для печей их будущего театра фигурные изразцы с разноцветной поливой — зелёной и жёлтой.

Теперь большое деревянное здание театра стоит готовое. Снаружи оно ничем не примечательно: просто длинный сарай без окон. Да и внутри в нём нет ничего особенного. Разве только большая удобная сцена и нечто вроде чуланов позади неё, где смогут переодеваться актёры.

Но ведь главное в другом: сколько людей смогут смотреть их спектакли! Кто захочет, тот и смотри. Можно и одну копеечку за вход!

Сейчас все они — сам Фёдор Григорьевич, и оба его брата, и остальные актёры — заняты устройством сцены, декорациями, освещением, костюмами. Все они на время превратились в декораторов, костюмеров, в маляров и плотников.

Поскорее хочется открыть театр, а работы, кажется, прибывает с каждым днём!.. 

Страдная пора

— Фёдор! Фёдор, поди-ка, глянь! — крикнул Гаврила Волков, подзывая брата. — Чего-то подбавить надо, не то сини, не то зелени... Не тот колер, мертво очень...

Он отходит от холста. Издали смотрит на тёмно-серые, почти чёрные мазки. Это декорация — скалы, к первому спектаклю. «Милосердие Тита» пойдёт в день открытия театра.

Волков подходит к Гавриле. Некоторое время молча смотрит на скалы. Потом берёт у брата большую кисть и, обмакнув в краску, уверенной рукой кладёт несколько широких мазков. Но не синих и не зелёных, как думалось Гавриле. Нет, густой багрянец заиграл на скалах, точно лучи заходящего солнца, пробившись сквозь тучи, брызнули на мрачный пейзаж.

— Ловко! — усмехнулся Гаврила, отойдя от холста на несколько шагов. — Чего там, врать не стану — в мыслях не было мазнуть багрянцем...

А Фёдор Григорьевич уже хлопочет в другом месте. С Яковом Даниловичем Шумским прилаживает освещение сцены. Театр большой, зрителям дальних рядов плохо будет видна игра актёров, если не позаботиться об ярком освещении. После долгих поисков и размышлений Фёдор Григорьевич предложил сделать так: подле каждой масляной лампы, поставленной на краю помоста, прикрепить хорошо отшлифованный лист меди, выгнутый полукругом. Блестящая медная поверхность будет не только отражать свет лампы, тем увеличивая его яркость, но и отбрасывать лучи на лица актёров, декорации.

— А если малость наклонить? — предлагает Шумской и слегка нагибает полукруглый лист ближе к огню. — Обидно ведь! Больно много драгоценного нам света без толку уходит вверх, на потолок...

Фёдор Григорьевич с сомнением качает головой.

— Нет, тоже нехорошо. Лица будут в темноте, ноги же освещены. А если вот эдак? — с живостью говорит он и пристраивает сверху, над масляной лампой, медную пластину. — Как, Яков?

— А ничего... Получается!

И правда, свет под широким углом направлен теперь и не на пол и не на потолок, а прямо на лица тех, кто будет играть на сцене.

Очень хотелось волковцам открыть свой театр на святках. Но вот уже декабрь на вторую половину, и святки вот они, на носу, на днях начнутся, а работы, можно сказать, невпроворот!

Никто не сидит без дела — кто молотком орудует, кто грунтует холсты для будущих декораций, кто самые декорации пишет... А всё-таки до открытия — ох, как далеко!

— Фёдор Григорьевич, а Фёдор Григорьевич! — зовут плотники.

Этим нужно показать, какой высоты делать скамьи для сидения в первых рядах, а какой — в дальних.

А тут явились за Волковым из хора архиерейских певчих. Они разучивают вступление к пьесе: не зайдёт ли Фёдор Григорьевич, не покажет ли? Что-то не ладится у них.

Все стороны блистательного и разностороннего таланта Волкова проявляются в эти страдные для театра дни.

Когда театр строился, он был его архитектором. По его чертежам и рисункам сделали само здание.

И теперь без него, без его советов и указаний, казалось, никто шагу не может ступить.

Наделённый тонким и острым умом, он обдумал всё оборудование сцены — подъёмный занавес, отодвигающиеся в стороны боковые кулисы, освещение и, наконец, машины для разных сценических эффектов.