Самое время для новой жизни - Джонатан Троппер

Писать после всего этого я, ясное дело, уже не мог. Разделся, окинул взглядом свой голый торс в зеркале ванной, зачем – не знаю. Сделал кое-как растяжку и несколько наклонов, поймал в зеркале собственный взгляд и, вдруг застыдившись самого себя, ретировался в душ. В душе я не просто смываю грязь очередного осевшего на мне нью-йоркского дня. Для меня он вроде камеры сенсорной депривации, в какой якобы спал Майкл Джексон. Помести меня в ванну, и уже через пять минут я испытаю непреодолимое желание выскочить оттуда, а вот в душе могу находиться часами. Здесь мне лучше всего думается.

Я думал о Джеке, думал о Линдси. Что я могу изменить в отношениях с ними? Думал о Саре и спрашивал себя, грустно ли мне потому, что она ушла, или просто потому, что и про нее я думал – это навсегда, а оказалось, нет. Печалюсь ли я? Или расстраиваюсь, что не опечален? Дружба, любовь, молодость, удовлетворение – как они скоротечны. Когда я наконец вышел из душа, подушечки пальцев сморщились черносливинами. Мои руки превратились в руки старика.

Глава 7

Впервые я заговорил с Линдси на вечеринке в “Тузах и восьмерках”, зимой, на первом курсе. Я наблюдал за ней уже не первую неделю, наблюдал и приходил в уныние – даже не потому, что не осмеливался к ней подойти, скорее, потому, что не мог выбросить ее из головы. Когда я встречал Линдси на территории кампуса, она всякий раз болтала с каким-нибудь новым парнем, и каждый из этих парней оказывался оригинальнее меня и выше ростом. Я их классифицировал. Борис – Студент-киношник. Сайрус – Гитарист-анорексик. Мэтт – Белый парень с дредами. Терон – Обкуренный поэт. Я усердно терзал мозги, выдумывая некий оригинальный трюк, чтобы переименовать себя из Бена, Нормального парня, в кого-нибудь другого, но вдохновение не посещало. Я против этих парней был все равно что Брайан Адамс со своей гитарой против хард-роковой группы.

Итак, вечеринка в “Тузах и восьмерках” – типичная тусовка старшекурсников. Мигает свет, барабанит музыка, дым выдыхают себе в стаканы. Мы с Чаком и две девицы – я познакомился с ними на обзорных лекциях по литературе, а имена теперь позабыл – сидим в уголке, пьем водку. За соседним столиком необходимый атрибут подобной вечеринки – компания накачавшихся пивом дебоширов; стараясь перекричать музыку, они цитируют наизусть “Монти Пайтон”. “Да это же просто царапина!” – “Я Брайан, и моя жена тоже!” – “Понял, понял! Не дурак! Ясно дело!” Чак убеждает одну из девчонок, что Шелли Лонг сделала большую глупость, уйдя из “Веселой компании”. Другая рассказывает мне о каком-то своем докладе, где выдвинула сомнительную гипотезу: Эдит Уортон – Даниэла Стил своего времени. Я, усмехнувшись, предлагаю в таком случае считать Генри Джеймса Сидни Шелдоном своего времени и удостаиваюсь возмущенного взгляда. В колонках надрывается радио “Свободная Европа”, подступает дурнота. Поблизости бродит “девушка с дозой”, перепоясанная патронташем, в гнездах которого – долларовые порции водки в маленьких баночках. Монтипайтоны налетают на нее, я, воспользовавшись последовавшей неразберихой, ускользаю на улицу – немного подышать.

Дойдя до угла, я присел на капот разбитой “хонды”, с удовольствием, хоть и стуча зубами, глубоко вдыхал холодный декабрьский воздух, стараясь побороть тошноту. Было уже хорошо за полночь, Бродвей почти опустел. Дверь “Тузов и восьмерок” распахнулась, показалась Линдси и двинулась вверх по улице в мою сторону. Я был слишком пьян, чтобы вооружиться обычной своей осторожностью, поэтому просто сидел и смотрел во все глаза, как она приближается – в джинсах, черном пушистом свитере, раскрасневшаяся, взмокшая от танцев. Впервые, кажется, я видел Линдси в одиночестве. Она одна, я навеселе – другого такого шанса могло и не представиться, так что я слез с машины и сказал: “Привет, меня Бен зовут. Мы, кажется, еще не знакомы” – или что-то столь же остроумное, и тут ее стошнило на мои ботинки.

По дороге до общежития Линдси стошнило еще дважды, после чего она отключилась, не успев сказать мне, в каком именно корпусе живет, – пришлось тащить к себе в комнату. В коридоре навстречу попался Джек с какой-то девицей, они шли на улицу.

– Так держать, Бен, – улыбнулся Джек. – Может, скоро у тебя и с живой что получится.

– Заткнись и помоги открыть дверь.

Я уложил Линдси к себе на кровать и подумывал снять с нее свитер, на котором засохла блевотина, но я ведь не знал, есть ли у нее что-то под свитером, а быть неправильно понятым не хотелось, поэтому я просто завернул ее в одеяло и аккуратно обтер лицо мокрой салфеткой. Она что-то пробормотала, отвернулась и уснула. Я быстренько сходил в душ, проглотил пару таблеток парацетамола и устроился в кресле – наблюдать за спящей Линдси. Некоторое время обдумывал, что скажу, когда она проснется, но, открыв глаза на следующее утро, обнаружил, что все еще сижу в кресле, шея затекла, в горле пересохло, а Линдси и след простыл.

Не видел ее три дня. Сначала лелеял надежду, что она позвонит поблагодарить меня, но потом понял: я ведь даже имени своего не успел ей сообщить, а значит, взять мой номер в деканате Линдси не сможет. Я тоже не знал ее фамилии, поэтому струсить и не позвонить ей мне не пришлось. Околачивался везде, где мы раньше сталкивались, но Линдси как в воду канула.

Наступило утро воскресенья, я уж и не рассчитывал извлечь какую-нибудь выгоду из нашей совместной ночевки, но тут выглядываю в окно – Линдси сидит в снегу. Ночью налетела первая в ту зиму снежная буря, и, проснувшись, я увидел, что парк Вашингтон-сквер укрыло снежным одеялом никак не меньше десяти сантиметров толщиной. Засыпало улицы, припаркованные автомобили наполовину утонули в сугробах, а снег все валил, валил, густой, обильный. Парк совсем опустел. А потом на скамейке под окном я заметил Линдси, она сидела и глядела в никуда. Даже с шестого этажа, не видя хорошенько лица, я узнал ее. Натянул куртку, какие-то джинсы, сунул ноги в мокасины, помчался вниз по лестнице, отчаянно боясь, что прибегу и уже не застану ее. Спустившись в холл, выглянул в окно – она все сидела на скамейке, в черных вельветовых брюках, красно-черной лыжной куртке, светлые волосы были стянуты в хвост. Оделся я совсем не по погоде и не по случаю. Моя решимость дрогнула скорее по привычке, но я напомнил себе, что видел, как ее выворачивало наизнанку, и если этого недостаточно, чтобы обойтись без формальностей, то уж не знаю, чего достаточно. Я подошел к скамейке.

– Привет! Помнишь меня?

Она подняла голову, сказала “привет”, то есть не дала однозначного ответа на вопрос.

– Тебя стошнило на мои ботинки, помнишь? А потом ты ночевала у меня комнате.

– Помню-помню, – Линдси усмехнулась. Я заметил ямочку на ее щеке. – Надо ж было так надраться!

– Я посижу с тобой, не возражаешь? – сказал я с деланым спокойствием.

– Пожалуйста.

Я сел рядом, и несколько минут мы вместе наблюдали, как падает снег. Мы были почти одни, если не считать мальчишек, игравших в снежки на другом краю парка. Пухлые хлопья садились на волосы Линдси, на мою голову. Тишину нарушал лишь еле различимый хрустальный шорох падавшего на землю снега. Никогда не думал, что снег вообще может производить какой-то звук.

– Ты кого-нибудь ждешь? – поинтересовался я.

– Нет. Просто нравится погода.

– Везет тебе. Погода ведь бывает почти всегда.

Она улыбнулась.

– В смысле, нравится стихия. Люблю бури.

Вся моя неуверенность, да и весь остальной мир будто остались погребенными под стремительно укрывавшим землю снегом, и я смог повернуться к Линдси, посмотреть на нее прямо и просто, не защищаясь ироническими репликами, и сказать:

– А что еще ты любишь?

Мы просидели часа два, беседа текла сама собой. Дом, школа, семья, учеба, кино. Будто выдавали друг другу инструкцию к самим себе. Снежные стены отгородили нас от всего, заключили в отдельное пространство. Линдси наблюдала, как в холодном воздухе ее дыхание превращается в пар, покачивала ногой под скамейкой, и я в процессе разговора позабыл, что нужно трепетать перед ней. Линдси просто начинала мне нравиться. Ноги в мокасинах мерзли.

– И все это вылилось в историю с арахисом, – сказала она наконец.

– Что-что? – не понял я. – Как у Чарли Брауна и Снупи?

– Нет, в мою историю с арахисом.

Она повернулась, села лицом ко мне, подогнув под себя ногу. Невозможно было уклониться от ее красоты. Словно что-то теплое разливалось по жилам.

– У меня тоже есть история с арахисом.

– Излагай.

– Ладно, – она глубоко вздохнула. – Слушай. Я была тогда совсем маленькой и ничего не помню, но бабушка так часто рассказывала эту историю, что я уже воспринимаю ее как собственное воспоминание.

– Как во “Вспомнить все”.

– Точно. Вообще-то это скорее отдельный эпизод, чем история. Когда мне был год и месяц, я нашла на полу в гостиной боб арахиса и попыталась съесть. Он застрял в горле, я начала задыхаться. Мама попыталась вытащить его пальцами, но боб был слишком глубоко. Когда подоспела неотложка, я уже не дышала, лицо посинело, как виноград. Меня реанимировали в машине скорой, вытащили арахис и все такое. Когда доехали до больницы, я уже совершенно оправилась. Мама, наоборот, никак не могла прийти в себя, а тут еще какой-то придурок врач наорал на нее. Вы, мол, безответственная мать, девочка могла умереть по вашей вине.