История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10 - Джованни Казанова

— Г-ну графу де Сен-Жермен, адепту, который здесь уже месяц и не собирается уезжать. Он собирается прославить нашу провинцию, учредив здесь фабрики. Все, кто здесь проезжает, хотят его увидеть, но он недоступен для всех.

Этот ответ внушил мне желание его повидать. Едва сойдя в таверне, я написал ему записку, в которой отметил свое желание и спросил, в котором часу ему угодно меня принять. Вот его ответ, который я сохранил, и который только перевел на французский:

«Мои занятия вынуждают меня никого не принимать; но для вас я делаю исключение. Приходите в час, который для вас наиболее удобен, и вас проведут в мою комнату. Вам не надо будет называть ни мое имя, ни ваше. Я не предлагаю вам разделить со мной обед, так как моя пища не подходит никому, и для вас — менее, чем для кого бы то ни было другого, если вы еще сохранили свой прежний аппетит».

Я пошел туда в восемь часов. У него была бородка в дюйм длиной и стояло более двадцати перегонных кубов с жидкостями внутри, из которых некоторые вываривались на песке на открытом пламени. Он сказал, что работает над красками, для развлечения, и что он основал фабрику шляп, чтобы доставить удовольствие графу Кобенцль, полномочному представителю императрицы Марии-Терезии в Брюсселе. Он сказал, что получил от него только двадцать пять тысяч флоринов, чего недостаточно, но он рассчитывает на добавление. Мы поговорили о мадам д'Юрфэ, и он мне сказал, что она отравилась, приняв слишком сильную дозу универсального снадобья.

— Ее завещание доказывает, — сказал он мне, — что она полагала, что беременна, и она могла бы ею быть, если бы проконсультировалась со мной. Эта операция из самых легких, но нельзя быть заранее уверенным, будет ли плод мужским или женским.

Когда он узнал, какая у меня болезнь, он посоветовал мне остаться в Турнау только на три дня и делать то, что он мне скажет. Он заверил, что я уеду со всеми вскрытыми бубонами. Он дал мне после этого пятнадцать пилюль, которые, принимая по одной за раз, я за пятнадцать дней полностью восстановлюсь. Я поблагодарил его за все, и ничего не стал принимать. После этого он показал мне свой архей, который он называл Атое-тер[2]. Это была белая жидкость в маленьком пузырьке, похожем на множество других, которые там находились. Они были закупорены воском. Когда он сказал мне, что это универсальный природный дух, и что свидетельством этого является то, что этот дух мгновенно исчезнет из пузырька, стоит только проделать в воске маленькую дырочку иглой, я попросил его показать эксперимент. Он дал мне пузырек и иглу, сказав, чтобы я сам это проделал. Я проткнул воск и через мгновенье увидел, что пузырек опустел.

— Это превосходно, но для чего это может быть нужно?

— Не могу вам этого сказать.

Желая, по своему обыкновению, отпустить меня только в состоянии изумления, он спросил, есть ли у меня монета, и я достал одну из кармана и положил на стол. Он поднялся, ничего мне не говоря, взял горящий уголек, который положил на металлическую пластину, потом попросил у меня монету в двенадцать су, что лежала на столе, положил на нее маленькую черную крупинку и положил это все на уголь, затем стал обдувать это все паяльной лампой, и менее чем в две минуты я увидел собственными глазами, что моя монета стала красной. Он сказал подождать, пока она остынет, что и произошло через минуту. После этого он сказал, смеясь, чтобы я забрал себе монету, потому что она моя. Я сразу увидел, что она из золота, но, хотя я и был убежден, что он ловко подменил мою и положил на ее место золотую, которую очень легко мог отбелить, я не захотел его в этом уличить. Поаплодировав, я сказал, что в следующий раз, чтобы с уверенностью убедить всех самым явным образом, он должен заранее предупредить их, что собирается произвести трансмутацию, чтобы думающий человек мог внимательно рассмотреть свою серебряную монету перед тем, как положить ее на горячий уголь. Он ответил, что те, кто может сомневаться в его науке, недостойны того, чтобы с ними разговаривать. Это его обычная манера разговаривать. Это было в последний раз, когда я видел этого знаменитого и ученого обманщика, который умер в Шлезвике шесть или семь лет назад. Монета в двенадцать су была из чистого золота. Я отдал ее два месяца спустя лорду маршалу Кейту в Берлине, который ею заинтересовался.

Я выехал из Торнау на следующий день в четыре часа утра и остановился в Брюсселе, чтобы подождать ответа на письмо, что я написал в Венецию г-ну де Брагадин, в котором я просил его оплатить мой вексель, который я должен был получить в Лондоне. Я получил это письмо пять дней спустя после моего прибытия вместе с платежным письмом на две сотни голландских дукатов на м-м Нетин. Я думал там остановиться, чтобы пройти полный курс лечения, потому что Датури мне сказал, что будет учиться на танцора на канате, что его отец и мать и вся его семья находятся в Брунсвике, где, если я туда поеду, он заверяет, что я получу всякое участие, какого только могу пожелать, и буду себя чувствовать там, как если бы я был у себя. Он убедил меня. Я знал наследного принца, который сегодня правит; кроме того, мне было любопытно увидеть через двадцать один год мать Датури. Я выехал из Брюсселя сразу, но в Рюрмонде почувствовал себя столь плохо, что не думал, что смогу продолжить свое путешествие. Проезжая через Льеж, я встретил м-м Малиньян, вдовую и в нищете. Тридцать шесть часов постели меня привели к мысли, что я смогу выдержать, и я поехал в моей почтовой коляске, с которой я все время впадал в отчаяние, поскольку почтовые лошади совершенно не могли приспособиться к оглобле; я решил сменить ее в Везеле. Едва добравшись до гостиницы, я лег в постель и сказал Датури пойти договориться поменять ее на коляску на четырех колесах. На следующий день я был весьма удивлен, увидев в моей комнате генерала Бекевиц. После обычных расспросов, соболезнований о моем здоровье генерал сказал, что он купит себе мою коляску и даст мне другую, удобную для путешествия по всей Германии, и это было тут же проделано; но когда бравый англичанин узнал от меня детально, в каком я состоянии, он посоветовал мне пройти лечение в Везеле, где имеется молодой врач лейденской школы, очень надежный и умелый. Нет ничего легче, чем поменять решение и мнение больного человека, опечаленного, не имеющего никаких планов, ищущего удачи и, в максимальной степени sequere Deum[3], не знающего, где ее обрести. Г-н Бекевиц, который стоял в гарнизоне Везеля вместе со своим полком, послал сразу за доктором Пипером и хотел присутствовать при моей исповеди и даже при обследовании. Я не хочу возмущать читателя описанием несчастного состояния, в котором я находился. Этот молодой врач, который был сама нежность, сказал мне, что, уложив меня у себя, где он пообещал мне от своей матери и своих сестер всякое участие, которого я только могу пожелать, он обещает меня вылечить в шесть недель, если я буду следовать всем его указаниям. Генерал убедил меня согласиться, и я сам этого пожелал, потому что хотел в Брунсвике развлекаться, а не являться туда в состоянии паралича во всех своих членах. Я согласился, вопреки моему сыну, который горел желанием иметь честь вылечить меня у себя дома. Доктор Пипер не хотел слышать разговоров об условиях. Он сказал, что при отъезде я дам ему то, что захочу, и наверняка он будет этим доволен. Он ушел, чтобы велеть приготовить мне свою комнату, потому что у него она была только одна, сказав, что я могу направляться туда через час. Я велел переправить туда весь мой багаж и на портшезе приехал к нему, держа платок у лица, стыдясь показаться таким перед матерью и сестрами этого почтенного врача, который был там в окружении нескольких своих дочерей, на которых я не осмеливался смотреть. Когда я оказался в моей комнате, Датури меня раздел, и я лег в кровать.