Новоросс. Секретные гаубицы Петра Великого - Константин Радов

— Знаешь, Яков Вилимович — наши попытки догнать Европу напоминают погоню галеры за парусной эскадрой. Гребцы изнемогают от трудов, подгонялы-кнутобойцы тоже все в мыле, капитан охрип от ругани — а дистанция не сокращается. Или сокращается, пока штиль. Но только подует ветерок — мы опять безнадежно отстаем. Так и будет, пока не установим паруса, сиречь благоприятные коммерческим промыслам законы.

— Александр Иванович! Ты же знаешь, насколько болезненно воспринимает благородное сословие любой намек на ограничение владельческих прав. Веди себя, наконец, как разумный человек: делай, что в твоих силах, и не мечтай о невозможном.

Упрек в неразумии был явно несправедлив: я отнюдь не пренебрегал возможным. Жаль только, что эти возможности произрастали на большой беде.

Летом двадцать второго года был сильный недород. Несколько месяцев спустя люди начали мереть от голода. На дороги выплеснулись тысячные толпы бродяг и нищих. Народ массою бежал в Литву; драгунские полки на границе не могли остановить беглых, даже стреляя по ним, как по неприятелю. Разбойничьих шаек развелось великое множество: у самого Петербурга от них проезду не стало. Столичные немцы шепотом рассказывали друг другу несусветные ужасы: будто бы шайка числом девять тысяч, под командою отставного полковника, собирается сжечь город дотла и перебить всех иноземцев. Полагаю, число разбойников преувеличили стократ; чин атамана — пропорционально.

Для меня в этом хаосе имело смысл, что государь позволил ингерманландским помещикам ожилять беглецов на своих землях, возмещая прежним владельцам за мужчину по десять, за женщину по пять рублей. Цена весьма льготная, главное же — имелась возможность выбрать, кто пригоден в заводскую работу. Купив деревню, состоящую в паре полуразвалившихся хижин, я уже к началу весны вписал туда, по бумагам, душ пятьсот (может, и больше — точного числа не помню). Мог бы набрать тысячи, да кормить было нечем. Указав принимать в дальнейшем только грамотных либо владеющих ремеслами, отправил приказчика в Данциг скупать хлеб, чтобы с началом навигации поставить на его перевозку все компанейские галиоты. Единственный раз вышла такая оказия, что петербургские цены стояли намного выше польских.

Окрестные чухонцы страдали от голода в равной мере. Которые не были еще розданы помещикам — искали, за кого бы заложиться, или продавали собственных детей. Дешево. Случалось, и даром отдавали: чтоб только новый хозяин кормил. Годовалых младенцев предлагали великое множество, по пятьдесят копеек за душу — только куда их девать? Шансов выжить без материнской заботы у них почти нет, а подушное платить за каждого придется, живого или мертвого. Так и вспомнил брошенных псам грудничков на Богуславском шляхе. Детишек постарше — покупал. Раздавал в заводские семьи, обещая бабам рубль с головы, если через год будут живы.

Самая погибель крестьянская после недорода бывает на следующий год — в конце весны, начале лета. А у меня к этому времени хлебные запасы имелись в изобилии. Моралисты и филантропы бросят упрек: дескать, воспользовался народною бедою… Ну и что? Зато спас скольких?! Да, небескорыстно! Зато с лихвой возместил и бегство мастеровых, и конфискацию имений. Да, в заводском поселке парусиновых шатров стало больше, чем изб. Зато любые мои коммерческие затеи оказались обеспечены рабочими руками с излишком. Да, нужда заставила прибегнуть к займам у английских банкиров — но это было меньшее зло.

При избытке работников, отпуск товара вскоре превысил всё, что было до опалы, и продолжал увеличиваться. Новые задумки тоже оказались удачны: главное, лист у меня пошел. Пошел сразу. Не такой тонкий, как у саксонских мастеров — но вполне приемлемых кондиций. Ничего, дайте срок: саксонцы свой промысел сотню лет ведут! А мой способ только что родился. Погодите хоть сотню недель — тогда посмотрим.

Множество мелких улучшений удалось сделать в способах работы. По совести, надо признать, что прежние потуги вести десять дел разом были не совсем успешны. Как в баталии, нужна концентрация сил для главного удара. Теперь, не отвлекаясь службой или посторонними инвенциями, я сосредоточился на коммерции — и результат не замедлил явиться. Завод, менее года назад находившийся при последнем издыхании (примерно как его хозяин, когда выпустили из крепости), набрал хороший ход: стотысячные суммы прибытков не казались недостижимыми. Временные перебои даже кое в чем пошли на пользу. Чтобы войти на английский рынок, нам приходилось занижать цены. Теперь запасы на заморских складах разошлись, чувствовалась нехватка нашего товара — покупатели с готовностью платили дороже. Во всем можно найти светлую сторону.

Через коллегию я исходатайствовал прощение капитану и команде "Святого Януария". Царь не капризничал — он ценил опытных моряков. Был в русском флоте капитан Карл фон Верден: ежели его историю описать в романе, сочинителя ботфортами закидают. Представьте, что вспомогательное судно посреди ночи атаковано с лодок, и вдруг молодой штурман узнает в одном из неприятелей, рвущихся на абордаж — ни много ни мало, вражеского монарха собственной персоной! Бывает такое? Дальше воинственная сказка сменяется сентиментальной. Раненый штурман попадает в плен, а неприятельский государь любезнейшим образом уговаривает беднягу перейти в свою службу, с повышением в чине! Бред невероятный, — скажет взыскательный читатель, и будет по-своему прав. Поживи в России при Петре, — отвечу я ему, — не такое увидишь!

Во всяком случае, два года занятий контрабандой и мелким разбоем в медитерранских водах не представляли в глазах царя серьезного проступка. Скорее наоборот, шли в заслугу — вроде успешного экзамена. Разбивали-то турецких подданных. Во время будущей войны такой опыт несомненно пригодится. Затруднение оказалось лишь в том, что Луку и его корабль не могли найти: я, грешным делом, начал подумывать, что они погибли или попали в плен к магометанам.

Отсутствие самых опытных моряков было особенно обидно в момент, когда на два корабля, во всем подобных "Януарию", требовались команды. "Св. Зосима" и "Св. Савватий", почти готовые накануне моего ареста, долго потом стояли на баженинской верфи без рангоута. Мокли под дождем, рассыхались под солнцем, мерзли под снегом — и вот теперь, по внесении мною недоплаченных денег, были окончены и переданы приказчикам торговой компании.

Однако людей с великим трудом хватило на одно судно.

Необученные крестьяне, привлеченные верным куском хлеба, имелись в избытке — но они, по опыту, не должны составлять более половины состава. Иначе трудности плавания становятся чрезмерными. Лишившись теперь возможности обращаться к царю напрямую, я попытался зайти через генерал-адмирала.

— Федор Матвеевич, ведомо мне о неувязках с выплатой жалованья по флоту. Не сочтет ли государь уместным в мирное время передавать часть матросов и морских офицеров на торговые суда — с тем, чтобы при угрозе войны оные моряки возвращались по первому зову?

— Александр Иваныч, в спокойное время — может, и сочтет. Только Бог весть, когда сего спокойствия дождемся. С английским королем отношения хуже некуда, чуть не война. С турками — тоже на грани. А сколько народу довелось на Волгу и в Астрахань услать, лучше не спрашивай. Оставь надежду, у меня кругом некомплект.

Так что по весне соловецкие чудотворцы разлучились: из Архангельска в Лондон, а оттуда в Петербург ушел один "Зосима". "Савватий" же остался в порту, чтобы неспешно набрать и обучить команду.

Эти трудности, связанные с ростом коммерческих оборотов, благополучной картины в общем не портили. Но почему-то, чем лучше шли дела, тем меньше было мира в моей душе. Еще недавно для счастья хватало сознания, что остался жив и на свободе. Теперь вольный воздух перестал пьянить — и наступило похмелье. Днем дела отвлекали, но по ночам становилось так тоскливо, что впору завыть на луну. Волчатины переел, что ли?

Чужеродность моя в санкт-петербургском обществе стала не просто заметна, а прямо разительна. Совсем обойтись без посещения города не удавалось, но я ограничил поездки в столицу сухим деловым визитированием необходимых персон. Большинство остальных делали вид, что незнакомы — а возможно, чистосердечно меня не замечали. В этих кругах человек, утративший расположение государя, никому не интересен. Даже деньги не придадут ему вес.

Взамен простые мужики на улицах часто узнавали мою карету и кланялись — бывало, что и по-старинному, в ноги. Популярность объяснялась просто. Предмет ссоры с государем, повлекшей мою опалу, не составлял тайны — да и как удержать солдата, чтоб не рассказал приятелю? Через три дня историю знала вся гвардия, через неделю — весь Петербург. Передавали из уст в уста с украшениями, с пиитическими вольностями в духе народных сказок: персонаж, сотворенный народной молвой, мало походил на оригинал. Он, скорее, отвечал извечной крестьянской мечте иметь защитника от "злых бояр" у царского трона. Сия химера причиняла много неудобств. Из самых безнадежных дыр земли русской потянулись ко мне просители. Такое порой рассказывали — спаси Христос! И чем я мог им помочь? Превратить свое сердце в ночной горшок для слива народного горя? Притомившись объяснять, что потерял всякий вес в государстве, разыскал отставного подьячего-крючкотвора и назначил ему от себя жалованье за то, чтобы служил путеводителем крестьян по кругам канцелярского ада. Как ни странно, он принял службу с охотой: вероятно, рассчитывал перед смертью искупить грехи, не потратив на подкуп небесного воинства ни алтына — наоборот, еще заработав на добрых делах.