Тридцатилетняя война - Сесили Вероника Веджвуд

6

Если раздоры вокруг прав наследования, собственности и привилегий создавали лишь трудности в вопросах реформирования империи, то религиозная рознь должна была загубить этот процесс окончательно.

Теоретически только общая вера могла сохранить единство империи. Когда протестантизм раскидал в разные стороны княжества, а самые авантюрные князья использовали его в борьбе против императора, пошли прахом все догмы, на которые молились пятьсот лет. Аугсбургский религиозный договор, заключенный в 1555 году, установил принцип cujus regio ejus religio[35], разрешавший князьям самим определять вероисповедание своих подданных — быть им католиками или лютеранами, и те, кто не соглашался с его решением, становились эмигрантами. Этот экстраординарный компромисс помогал поддерживать единство веры в отдельном государстве, хотя и разрушал его в империи.

Религиозное размежевание более рельефно обозначило и характер разделения между князьями и императором: семейство Габсбургов исповедовало католицизм и не пользовалось популярностью у протестантов, в то время как захват лютеранами епископств на севере Германии способствовал усилению территориального могущества князей. Кальвинизм, появившийся через десять лет после аугсбургского урегулирования, снова спутал все карты.

«Кальвинистский дракон, — писал один лютеранин, — чреват всеми кошмарами магометанства»[36]. Справедливость этого заявления в какой-то мере подтверждается той неистовой страстностью, с которой отдельные германские правители переняли и начали насаждать новый культ. Особенно глумился над идеей пресуществления курфюрст Пфальцский. Ерничая, он брал в руки евхаристическую облатку, разрывал в клочья и говорил: «Какой же ты Бог! Ты думаешь, что сильнее меня? Это мы еще посмотрим!»[37] В своих аскетических молельнях он использовал в качестве купели оловянный таз, а причастникам и причастницам выдавались деревянные кружки[38]. Ландграф Гессен-Кассельский велел для причащения брать самый черствый хлеб, чтобы у прихожан не было никаких сомнений относительно того, что именно они вкушают[39].

Лютеран возмущало пришествие кальвинистов. Не поклоняясь святыням прежней веры, они уважительно сохранили их в виде внешних атрибутов и чтили аугсбургские договоренности, давшие им свободу. Лютеране опасались, что кальвинисты дискредитируют протестантское движение. Особенно они встревожились, когда кальвинисты в нарушение Аугсбургского мира начали активно обращать в свою веру прихожан. Принцип cujus regio ejus religio дополнялся еще одним условием. Все прелаты, епископы, архиепископы и епископы, переходящие в протестантство, должны были лишаться сана, привилегий и земель. Кальвинисты пренебрегали этим важным правилом, называвшимся Ecclesiastical Reservation, то есть «духовная оговорка», так же как и всеми положениями Аугсбургского мира, который не допускал никакой иной протестантской религии, кроме лютеранства.

Право на существование, которое лютеране получили благодаря Аугсбургскому миру, оказалось под угрозой. Игнорирование имперских эдиктов людьми, считавшими, что все, кто не с ними, против них, не устраивало ни лютеран ни католиков, и обе стороны начали искать пути для сближения. Появились возможности для создания центристской партии, которая служила бы буфером между непримиримыми католиками и кальвинистами.

И католичеству, и лютеранству, и кальвинизму была присуща одна общая особенность: князья использовали веру подданных для усиления своей власти. Ничего непривычного не было в абсолютизме Габсбургов, но князья явно двурушничали. Они требовали от императора свободы и независимости, отказывая в этих благах подданным. На местных правителей обрушилось недовольство торгово-ремесленного люда и крестьянства, выливавшееся в эпизодические бунты и восстания, и они оказались между двух огней—деспотизмом императора и враждебностью подданных. Давно уже завязались и не прекращались две битвы: между князьями и императором и между князьями и их подданными. В обеих так или иначе участвовали князья, держа в одной руке знамя свободы, а в другой — меч тирана.

Естественного союза борьбы за религиозную и политическую свободу не получилось. Князья-реформаты запутали проблему и затуманили, не ликвидировав, антагонизм между католическими авторитарными государствами и их протестантскими оппонентами. Одерживали верх католики. Их позиции были ясны и понятны, чего нельзя было сказать о протестантах — и кальвинистах и лютеранах, постоянно страдавших от противоречивых идей и чувств.

Прихоти правителей пагубно отражались на повседневной жизни их подданных. Сюзерены Саксонии, Бранденбурга и Пфальца переходили из лютеранства в кальвинизм и обратно, коверкая судьбы людей, подвергая их насилию, лишениям, изгнанию. В Пфальце регент-кальвинист насильно увез в сектантский дом ребенка — наследника лютеранского князя[40]. В Бадене другой регент заточил в тюрьму вдову умершего правителя и забрал младенца, чтобы воспитать его в своей вере[41]. В Бранденбурге курфюрст пригрозил, что он скорее спалит свой единственный университет, но не позволит, чтобы в нем прозвучала хоть одна кальвинистская доктрина[42]. Тем не менее его преемник стал кальвинистом, и когда в Берлине появился новый пастор, в дом к нему ворвалась толпа лютеран и так основательно его разграбила и разгромила, что на следующий день — в Страстную пятницу — ему пришлось совершать службу в нижнем белье ярко-зеленого цвета[43].

Просвещенный человек находил удовольствие в написании непристойных книг, а лишенная интеллекта публика с восторгом их читала. Кальвинисты глумились над истинными верующими и пели кровожадные псалмы. Католики и лютеране тоже не были паиньками. Для всех главным аргументом в доказывании истинной веры была сила. Лютеране набрасывались на кальвинистов на улицах Берлина. Католики в Баварии носили с собой оружие. В Дрездене толпа остановила похоронную процессию, провожавшую в последний путь католика-итальянца, и разорвала на части мертвеца. Протестантский пастор и католический священник подрались на улице во Франкфурте-на-Майне. В Штирии иезуиты пробирались на службы кальвинистов, вырывали из рук прихожан молитвенники и подсовывали им католические требники[44].

Конечно, такие инциденты происходили не везде и не каждый день. Годами жизнь протекала относительно спокойно, некоторые районы вообще не знали насилия, между представителями различных религий завязывались дружеские отношения, заключались браки. Но ощущения полной безопасности не было никогда. Люди могли быть великодушными или равнодушными, местного пастора или священника могли уважать и католики, и лютеране, и кальвинисты, однако повсюду зачинались — где скрыто, а где явно — очаги большого пожара, который была неспособна предотвратить немощная и раздираемая конфликтами центральная власть.

7

Неуклонно деградировали интеллектуальные, моральные и социальные стандарты жизни. То там, то здесь появлялись великие таланты: композитор и органист Генрих Шютц в Саксонии, поэт Мартин Опиц в Силезии, зодчий Элиас Холль в Аугсбурге, теолог Иоганн Валентин Андреа в Вюртемберге. Но их было не много — можно сказать, единицы. Безусловно, попытки улучшать систему образования и развивать национальную культуру предпринимались, а результат был ничтожный. Как в политике, так и в интеллектуальной и социальной жизни отражалось соперничество между Францией и Испанией. При императорском дворе искусства, манеры, моды перенимались у испанцев, княжеские дворы в Штутгарте и Гейдельберге ориентировались на французов. Дрезден и Берлин пренебрегали чужеземным влиянием, предпочитая жить в интеллектуальных потемках. Музыка, танцы, поэзия импортировались из Италии, живопись — из Нидерландов, любовные романы и моды — из Франции, спектакли и даже актеры — из Англии. Мартин Опиц горячо выступал за то, чтобы немецкий язык служил средством литературного творчества, а сам писал стихи на латыни, зная, что только так он станет известен. Принцесса Гессенская сочиняла вирши на итальянском языке, курфюрст Пфальцский составлял любовные послания по-французски, а его жена, англичанка, так и не соизволила научиться говорить по-немецки.

В ту эпоху Германия больше славилась своим пристрастием к еде и выпивке. «Вол перестает пить, как только утолит жажду, — говорил один француз. — Немцы же лишь после этого начинают пить по-настоящему». Испанских и итальянских путешественников всегда поражали в Германии неуемный аппетит и немногословность людей, которые могли часами есть, пить и молчать под оглушительный грохот духового оркестра[45]. С таким мнением согласны и сами немцы. «Мы, немцы, съедаем наши деньги» — гласит местная поговорка[46]. «Valeteet inebriamini»[47] — такими словами заканчивал послания друзьям один князь, который всегда был навеселе[48]. Ландграф Гессенский учредил «Общество воздержания», но его первый же президент умер от чрезмерного возлияния[49]. Людвиг Вюртембергский на спор перепивал своих собутыльников, доводя их до потери сознания, а сам оставался достаточно трезвым для того, чтобы дать команду развезти их по домам в телеге в компании с поросенком[50]. Зеленому змию поклонялись все слои общества. Молодые господа в Берлине, возвращаясь домой после попойки, развлекались тем, что врывались в дома добропорядочных бюргеров и вышвыривали их на улицу. Устраивая свадьбу, крестьянин в Гессене мог потратить на еду и питье все, что накопил за год, и свадебный кортеж прибывал в церковь, уже изрядно наклюкавшись[51]. В Баварии и — с меньшим успехом — в Померании власти пытались бороться с этим злом, вводя декретами различные ограничения[52].