Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке - Оливер Голдсмит

- Сударыня, - вымолвил я, наконец, - они, хотя и кажутся вам прекрасными, ничтожны в глазах китайца, но это полезная утварь, которая есть в каждом доме.

- Нет, вы заблуждаетесь, сударь, они ни на что не годятся!

- Как, неужели они не наполнены чаем, как принято в Китае?

- Даю вам слово, сударь, они стоят пустые и совершенно без дела.

- В таком случае это самые нелепые и неудобные вещи, какие мне только доводилось видеть, ибо изящны только те предметы, в которых красота сочетается с полезностью.

- Ничего подобного! - сказала дама. - Я начинаю подозревать, что вы и впрямь настоящий варвар. Вероятно, эти две чудесные пагоды тоже вам не по вкусу?

- Как! - вскричал я. - Неужели грубые суеверия Фо распространились даже здесь. Я питаю к пагодам глубочайшее отвращение.

- Китаец, да к тому же путешественник, и лишен вкуса! Я вне себя от изумления. В таком случае, сударь, полюбуйтесь хотя бы храмом в китайском вкусе. Видите его в конце сада? Есть ли в Китае что-нибудь очаровательней?

- Сударыня, я вижу небольшое старинное сооружение, которое можно назвать китайским храмом не более, чем египетской пирамидой, ибо оно равно не похоже ни на то, ни на другое.

- Как? Оно не похоже на китайский храм? Право же, вы ошибаетесь, сударь. Мистер Фриз, его строитель, сказал, что это китайский храм, а уж в его вкусе еще никто не дерзнул усомниться.

Тут я уразумел, что перечить ей - пустое занятие, и решил держаться с ней не как наставник, а как ученик. Она показала мне несколько комнат, убранных, как она уверяла, в китайском стиле. Каждая полка была там установлена извивающимися китайскими драконами, приземистыми пагодами и неуклюжими мандаринами.

Необходимо было двигаться с величайшей осторожностью, чтобы не разбить какую-нибудь хрупкую безделушку.

В таком доме, подумал я, следует быть постоянно начеку, подобно рыцарю, попавшему в заколдованный замок, где на каждом шагу его подстерегают неожиданности.

- Скажите, сударыня, - осведомился я, - неужели со всеми этими украшениями никогда ничего не случается?

- Сударь, человек рожден для несчастий, - ответила она, - а потому мне суждено выстрадать свою долю. Три недели тому назад небрежный лакей отломил голову моему любимому мандарину. Едва я оправилась от этого удара, как обезьяна разбила прелестный кувшин. Это несчастье я приняла особенно близко к сердцу, поскольку его причинил мне друг! Я, однако ж, вынесла и это испытание, но вот не далее как вчера я лишилась сразу полдюжины драконов, которые упали с каминной мраморной доски и разлетелись вдребезги. Но я и это, как видите, пережила. Вы не можете себе представить, как в этих бедах утешает меня философия! Сенека {1}, Болинброк {2} и другие философы - мои спутники и наставники, которые учат сносить жизненные невзгоды.

Я невольно улыбнулся при мысли о том, что эта дама сама повинна в своих горестях и при этом жалуется на свою злосчастную судьбу. Посему, устав от притворства и желая предаться размышлениям в одиночестве, я откланялся в ту минуту, когда лакей, выполняя приказ госпожи, принес тарелку с мясом.

Прощай.

Письмо XV

[Против истязания животных. Притча из "Зенд-Авесты" {1} Заратустры.]

Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Лучшие из здешних жителей прикидываются страстными любителями животных. Послушав их, начинаешь верить, что они не убьют и кровопийцу-комара; они кажутся столь сострадательными и чувствительными, что их и впрямь можно принять за друзей всего сущего, покровителей самой ничтожной букашки или ящерицы. И тем не менее - ты не поверишь! - я видел, как эти самые люди, похвалявшиеся своей добротой, пожирали фрикасе из мяса шести животных. Что за странная непоследовательность: жалеть и в то же время поедать того, кого жалеешь. Лев обычно грозно рычит над своей добычей, тигр страшным ревом запугивает жертву; ни одно существо не выказывает расположения к недолговечному пленнику, кроме человека и кошки.

Человек рожден для простой и невинной жизни, но он изменил своей природе; он рожден, чтобы вместе со всем живым наслаждаться щедротами небес, но присвоил их себе. Он рожден разумным властелином над дикими животными, но стал их тираном. И случись эпикурейцу пресытиться на вчерашнем пиру, двенадцать животных наутро подвергнутся самым изощренным мукам, дабы пробудить в нем аппетит для следующей преступной трапезы. О простые и благородные восточные брамины! Вы искренние друзья тех, что подобно вам рождены для счастья! Вы никогда не искали минутных радостей ценой чужих страданий! Вы никогда не изучали искусства мучить, рождаемого пресыщением, никогда не объедались за преступной трапезой. Сколь возвышенны и чисты ваши ощущения в сравнении с нашими! Все стихии несут вам свои дары: незамутненный устами ручей для вас новый дивный напиток, а дыхание свежего ветра - новое лакомство, слишком изысканное, чтобы оно могло быть доступно западному воображению.

Хотя европейцы и не верят в переселение душ, тем не менее, некий здешний врач {2} весьма убедительно и здраво доказывал, будто в телах животных обитают демоны и души грешников, которые обречены томиться в этих узилищах, пока второе пришествие не возвестит им вечной кары. Но прежде чем пробьет этот час, им суждено сносить все лишения и муки, которые причиняют им люди или животные. Если и впрямь дело обстоит так, то вполне возможно, что когда мы сечем насмерть поросят или варим живьем омаров, мы подвергаем мучительнейшим пыткам какого-нибудь давнего своего приятеля или близкого родственника, а затем его подают к столу, за которым он некогда был самым желанным гостем.

"Кабул, повествует Зенд-Авеста, родился на заросших тростником берегах Мавра. Владения его были необозримы, а роскошь соперничала с богатством; он ненавидел кротких браминов и презирал их святую веру. Каждый день он ел мясо сотни различных животных, а его повара знали сотни способов, как раздразнить само пресыщение. И тем не менее, он не дожил до преклонных лет, а умер оттого, что не знал меры и объедался. Его отлетевшая душа предстала перед суровыми судьями, которые были душами тех самых животных, что пали некогда жертвой его обжорства.

Он трепетал этих судей, с которыми прежде обошелся как жестокосердый тиран, он молил о жалости, но ни в ком не находил сострадания.

- Неужто он не помнит, - сердито вскричал кабан, - каким мукам меня предали и не ради утоления его голода, а в угоду тщеславию. Меня затравили, а потом сочли мое мясо недостойным его стола. По моему мнению, самая подходящая кара - превратить его в свинью, на которую он больше всего походил при жизни.

- Я же предлагаю, - проблеяла овца с судейского кресла, - чтобы он понес наказание в теле ягненка, тогда его душе пришлось бы по четыре-пять раз в месяц расставаться с телом.

- Если собрание прислушается ко мне, - промычал теленок, - то этот человек должен принять мое обличье. Каждый день мне пускали кровь, чтобы мое мясо сделалось белее, а потом безжалостно убили.

- Не будет ли разумнее, - закудахтала курица, - откормить его на манер домашней птицы, а после запечь в собственной крови, как сделали со мной.

Большинству такая кара пришлась по вкусу, и ее уже собрались утвердить без лишних проволочек, как поднялся вол и сказал:

- Насколько мне известно, супруга подсудимого ждет ребенка. Умея провидеть грядущее, я знаю, что родится сын, болезненный, хилый, недужный, который будет в тягость себе и ближним. Не лучше ли, друзья, осудить душу отца на заточение в теле сына, дабы родитель на себе испытал все те немочи, которые вследствие невоздержанности он передал по наследству своему потомству?

Остальные судьи одобрили столь мудрое наказание и поблагодарили вола за добрый совет. Кабула снова низринули на землю, и душа его, поселясь в теле собственного сына, промучилась тридцать лет под бременем злосчастья, тоски и болезней".

Письмо XVI

[О лжи, распространяемой книгами, претендующими на истинность.]

Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Сказать по правде, не знаю, чем я больше обязан побывавшим в Китае миссионерам: полезными сведениями или ложными представлениями, которые они внушали мне своими россказнями. Они, например, уверяли меня, будто папа это мужчина, который стоит во главе церкви, в Англии же все в один голос твердят, что это блудница в мужском платье {1}, и его чучело нередко сжигают на костре, как самозванца. Те и другие сочинили по этому поводу тысячи книг: священники вечно спорят друг с другом, а когда не хватает доказательств, возмещают их бранью. Кому из них верить? Или, может быть, не верить никому? Когда я думаю о нелепостях и выдумках, которыми полны книги европейцев, я благодарю небеса, что родился в Китае и обладаю достаточной проницательностью, чтобы распознать обман.

Европейцы упрекают нас за то, что в нашей истории много лжи, а в хронологии - путаницы. В таком случае, как же они должны стыдиться собственных книг, многие из которых написаны докторами их богословия? Ведь в них постоянно с самым серьезным видом рассказываются чудовищные басни. Это письмо не вместит всех тех нелепостей, которые я находил в подобных писаниях, а посему ограничусь лишь пересказом того, как ученые мужи описывают обитателей земли. Не довольствуясь простыми уверениями, они вдобавок иной раз утверждают, будто сами были очевидцами того, о чем повествуют.