Роскошь нечеловеческого общения - Андрей Белозеров

— Малость есть… А у тебя что, нету, что ли?

— Да знаешь… Пойдем-ка в обменник.

Журковский решил разменять последнюю сотню. Все-таки на эти традиционные осенние приемы ни он, ни Галина никогда не жалели денег, как бы мало их ни было. Даже, случалось, занимали специально, чтобы первого сентября принять гостей подобающим образом.

— Разбогател, профессор?

— Да куда там… остатки прежней роскоши. А точнее — остатки гонорара за книгу.

— А-а, ну да, ты теперь книги пишешь. А я вот, знаешь, держусь. Не сдаюсь.

— Так у меня же не то, Гоша. У меня же по специальности.

Журковский вдруг понял, что оправдывается. А с чего ему оправдываться? Книгу эту он писал почти семь лет. А издать удалось только теперь. Греч помог.

— Тебе мэр, что ли, помог? Я так слышал, — заметил Гоша, и Журковский в очередной раз удивился тому, насколько часто бывает, что твою мысль неожиданно продолжает собеседник, словно бы с легкостью читая то, о чем ты размышляешь в данную минуту.

— Помог.

— Ну-ну.

Гоша замолчал и молчал до самого обменного пункта.

— Иди, — буркнул он, остановившись возле стеклянных, озаренных таинственным внутренним светом дверей казино. — Иди. Я тут подожду. Я в такие места даже заходить не могу. Тем более с кем-то там разговаривать… Ты уж давай сам…

В ночной магазин, находившийся рядом, Гоша все-таки соизволил зайти.

— Тоже гадюшник, — прокомментировал он. — Но мы же сюда по нужде, так сказать… Не по прихоти…

Журковский промолчал, выбирая из множества разнокалиберных бутылок с разноцветными, яркими этикетками те, что удовлетворили бы вкусы всех, кто сейчас находился в его квартире.

— Что ты смотришь? Бери подешевле да побольше, — сказал Гоша. — Один черт — все подделка!

— Да что вы такое говорите! — встрепенулась продавщица за прилавком. Какая такая подделка! У нас вся водка заводская. Тоже мне, специалист!..

Крюков открыл было рот, чтобы ответить, но охотничий блеск, загоревшийся в его глазах, внезапно погас, он проглотил вертевшееся на языке слово и, сунув руки в карманы плаща, отошел от прилавка, предоставив Журковскому самому произвести выбор.

— Больной, — зло сказал продавщица.

На обратном пути Гоша тоже не проронил ни слова.

Когда Журковский, поглядывая на надувшегося товарища, вошел во двор своего дома, он не смог удержаться от гневного восклицания.

— Вот люди, — в сердцах сказал он, показывая Гоше на железную дверь подъезда.

Дверь была по обыкновению приоткрыта.

— Ты чего? — спросил Крюков.

— Да понимаешь… Поставили нам дверь, с кодовым замком… Чтобы бомжи не ходили. А то раньше было черт знает что… Грязь, вонь… Зимой ночевали на лестнице… Ну пили, понятно… Можешь себе представить?

— Очень даже могу, — ответил писатель.

— Да… Так вот, поставили дверь… А жильцы, видишь, не закрывают…

— И чего ты так расстраиваешься? Подумаешь, проблема!

— Да, проблема!

Журковский захлопнул тяжелую дверь с такой силой, что от грохота завибрировали тонкие перила лестницы на всех пяти этажах. Они отозвались глухим унылым звоном, который был исполнен какой-то совершенно безысходной тоски.

— Проблема! — повторил Журковский. — Не дверь меня волнует. И не бомжи. Господь с ними. Я привык уже. Но люди, люди! Сколько они кричали, сколько между собой шушукались — ах, мол, какой беспорядок на лестнице! Ах, мол, куда это только власти городские смотрят! Вот, сделали им замок — так они… Не понимаю я, не понимаю! Тупость эта меня из себя выводит. Не понимаю!.. Все могу понять — и воровство, и подлость могу… И бандитизм… Корыстные интересы. Как Ленин говорил — ищи экономический интерес… Но здесь… У меня просто слов нет. Такая тупость беспредельная…

— Слушай, у тебя сегодня случилось что-то? — спросил Крюков. — С чего это ты так взрываешься по пустякам?

— Да нет, в общем, ничего…

— С Гречем какие-то сложности?

Журковский замер на лестнице с поднятой ногой.

— А при чем тут Греч? И вообще — ты это с какой стати о Грече?

— Ну ты же с ним встречался сегодня. Вот я и подумал, что у вас там…

— Да почему у нас там должно быть что-то такое-этакое? Что у нас с ним вообще может быть? У него своя жизнь, у меня своя… Мы с ним практически не пересекаемся.

— Да ладно… — Гоша хлопнул Журковского по плечу, подталкивая вперед. Шагай давай. Водка стынет.

Журковский послушно начал подъем, снова забылся и схватился за липкие перила.

— Ах, дьявол тебя подери!..

— Что еще? — усмехнулся Гоша.

— Да так… Перила грязные.

— Просто я думал — он же тебе с книгой помог. Может, у вас с ним дела какие-то?

— Да нет у нас с ним никаких дел! Нет! А дверь — она меня давно раздражает. Вот и прорвалось. Ничего особенного.

— Ну конечно, — согласился Гоша и снова демонстративно замолчал, как давеча в магазине.

Гости разошлись часам к четырем. Последней уехала Вика Суханова со своей совсем уже сонной Надюшкой.

— Хорошо им, конечно, — бурчала Карина Назаровна, гремя на кухне посудой. — Машину вызвал — в любое время тебя куда хочешь отвезут… Тоже мне — баре. Можно подумать… Новые русские… Денег-то — куры не клюют… Как это люди устраиваются? Надо же… Была-то совсем замухрышка, я ее помню, бегала по магазинам, как и все… А теперь — просто не подходи…

— Карина ляжет у нас в спальне.

Журковский посмотрел на жену, вошедшую в кухню. Галина была уже в халате, глаза ее слипались.

— А вы все сидите… ну, давайте. Только тихо. Я устала как собака… Гоша, ты в кабинете можешь лечь, и ты, Толя, тоже… Поместитесь… Кресло-кровать там, диван… Белье в шкафу… Я уже не в силах вам стелить…

— Нет, я домой поеду, — ответил Гоша. — Сейчас, Галя, мы допьем тут…

— Да я тебя не гоню, оставайся ты, ради бога… Куда ты пьяный-то поедешь? И на чем?

— Доберусь. Не волнуйся, Галочка. Мне не впервой.

— Ну как знаешь. А то ложись… Все, господа хорошие, я пошла. Карина, ты в спальню приходи…

— Да-да, Галочка, конечно, конечно. Я сейчас тут домою все, чтобы утром чистенько было, и приду…

— Спокойной ночи. — Галина зевнула и скрылась в коридоре, шаркая разношенными тапочками.

— Ну что, Толя, за упокой наших душ? — спросил Крюков, наполняя рюмки.

— Типун тебе на язык! — испуганно вскрикнула Карина Назаровна. — Ты что, Гоша?

— Что ты имеешь в виду? — спокойно спросил Журковский.

— Что имею? То и имею. Что мы с тобой, Толя, — покойники.

— Да перестань ты, господи ты боже мой… Что ты несешь-то? — Карина Назаровна всплеснула руками.

— Карина Назаровна, — тихо сказал Крюков, — мы с вами, вообще-то, кажется, не родственники?

— Я не поняла, — отреагировала Карина Назаровна. В слове «поняла» она сделала ударение на первом слоге.

— Вы не поняли? Так поймите, что я не с вами разговариваю. Это во-первых. А во-вторых, я вам не сын, не брат, не сват и не кум. И обращайтесь ко мне, пожалуйста… Если у вас есть что сказать… На «вы». Теперь вы поняли?

Карина Назаровна мгновенно покраснела, на глазах ее выступили слезы. Она аккуратно, преувеличенно аккуратно повесила на крючок кухонное полотенце и, опустив голову, вышла из кухни.

— Ты чего заводишься? — спросил Журковский.

Сам Анатолий Карлович терпеть не мог эту Карину, только ради жены и выносил ее присутствие в своей квартире. Но женских слез он тоже не мог видеть. Особенно если плакала женщина пожилая. Пожилая, бедная, одинокая и очень несчастная, каковой Карина Назаровна и являлась.

— Ты что, Гоша? — снова спросил он, глядя в окаменевшее лицо Крюкова. Перепил, что ли?

— Нет. Не перепил. Чтобы перепить, мне нужно еще примерно столько же. Просто надоело. «Гоша» я ей, понимаешь! Нашла себе дружка… Давай, Толя!

— Ты бы извинился все-таки.

Гоша поставил рюмку на стол, медленно поднялся с табурета.

— Только ради тебя, Толя.

— Да ничего, ничего, ладно уж… Я-то сама не права была… Вы уж меня простите, Гоша. Так у меня по привычке вырвалось…

Журковский и Крюков синхронно обернулись. В дверях стояла Карина Назаровна, промокая слезящиеся глаза крохотным вышитым платочком.

— Простите меня, Гоша… Я же не хотела вас обидеть… Я только по-доброму… Думала, мы, вроде, свои здесь…

— Да садитесь вы, садитесь… Давайте выпьем. Бросьте…

Крюков говорил растерянно, выдвигал и снова задвигал под стол свободный табурет, переставлял на столе рюмки — словом, совершал множество лишних движений. Видимо, так он пытался скрыть свое смущение.

— Конечно, конечно, — бормотал Крюков, — о чем речь… Конечно, свои… И вы меня простите, сорвался, настроение, знаете, паршивое, вы уж не держите зла…

Карина Назаровна уселась напротив Гоши, рядом с хозяином дома, и боязливо посмотрела на Журковского снизу вверх. Она была маленького роста, пухленькая, из тех, кого порой называют «пышечками». Правда, волосы у «пышечки» были почти уже совершенно седые, а под глазами залегли глубокие складки, совсем не похожие на те, что бывают от частого и искреннего веселья.