Это все о Боге История мусульманина атеиста иудея христианина - Самир Сельманович

До тех пор, пока я не стал христианином. И все разладилось.

Моя домашняя религия со всеми ее запахами, цветами, смехом, упорным трудом и объятиями была для меня предвкушением жизни, имеющей оттенок вечности, которой, как мне казалось, должны жить люди. Я погружался в море книг, философии и искусства, стремился к большему, затем снова выныривал на поверхность, к надежному и устойчивому миру моей семьи, сновал туда–сюда, выискивал «тонкие места», жаждал, чтобы два мира стали одним. В возрасте 18 лет, проходя обязательную службу в югославской армии, я нашел жемчужину, которую искал, и стал последователем Иисуса.

На моих ничего не подозревающих родных словно обрушилось небо. То, что небеса обещали как высшее блаженство, они восприняли как страшное проклятие.

Как уходят из мусульманских семей

Мой отец любил жизнь во всей ее полноте, поэтому к нему тянулись люди. Как подобало его единственному сыну, я должен был унаследовать его мантию. Целый год я скрывал важное известие по просьбе матери, которая надеялась, что моя вера угаснет сама собой, а затем наконец решил поделиться с отцом.

Он почти не распространялся о своих чувствах, и поэтому у нас никогда не было серьезных мужских разговоров. Время от времени он давал мне советы — например, когда заметил, что я всеми силами пытаюсь сохранить отношения с девочкой из моей школы, сказал: «Не цепляйся за нее. Пусть уходит. Ты еще не знаешь, что такое любовь». Но серьезных разговоров мы не вели. До своих 19 лет я ни разу не был у отца на работе, поэтому, чтобы намекнуть, что ему предстоит, и дать шанс подготовиться к удару, я организовал нашу встречу там. Отец приготовился к самому худшему. Я до сих пор вспоминаю, как уверенно он держался, встретив меня: «Аборт? Разбитая машина? Нет таких трудностей, с которыми не справилась бы семья Сельмановичей! Ну, выкладывай».

Когда я объявил, что стал христианином, отец содрогнулся так, словно я ударил его кулаком в живот. Даже мои слова о том, что я стал приверженцем культа Санта–Клауса или сатаны, не произвели бы более сильного впечатления. В тот момент мир, который мой отец старательно и упорно возводил десятилетиями, начал рушиться. Весть о том, что сын отверг семейное мировоззрение, отвернулся от мусульманского наследия и культуры, оказалась сокрушительной. Отец развернулся, схватил стул, за спинку которого держался и с силой швырнул его об стену.

Слишком многое оказалось под угрозой. Хотя моя мать освоилась в большой мусульманской семье, подлинная вера в Бога никогда не была для моих родителей вопросом, заслуживающим серьезного внимания. Отца сломило мое отношение к подразумеваемым учениям о радости и чести. Он рассудил так: если моя вера и вправду имеет реальную основу, значит, все его представления — иллюзия, следовательно, и его жизнь иллюзорна. С этим он никак не мог смириться. Никто бы не смог. Но если на реальности основаны его представления о мире, значит, любимый сын живет иллюзиями, посвящает свою жизнь воображаемому другу на небесах, еще одному отцу. И в том, и в другом случае кому–то причинялись страдания.

Мое евангелическое рвение новообращенного христианина только осложняло положение. Я повсюду носил с собой Библию с уверенным видом человека, которому только что открылись все до единой тайны жизни. В обществе, имевшем дело с темной стороной христианских учреждений и знавшем, как много гордыни, угнетения, несправедливости, алчности и кровопролитий было в истории церкви, мое наивное стремление обращать людей в свою веру выглядело помехой. В семье, где житейские радости ценили выше, чем большинство религиозных людей ценит свою религию, я стал еретиком худшего толка. Но у меня практически не осталось выбора. Для того чтобы просто остаться верующим з такой ситуации, мне пришлось обнести свою веру как можно более высокими и прочными стенами. Определенность была единственным путем к выживанию — по крайней мере, в то время.

Кое–кто из родных твердил мне, что я «предал родную кровь», обесчестив отца и отрекшись от своего мусульманского наследия. Я никогда еще не видел отца настолько опустошенным, приступы рыданий и брани чередовались у него с физическими проявлениями вспышек гнева и предложениями вроде «Беги от христиан! Выбери только страну и учебное заведение. Ты только скажи, а деньги мы найдем». С его точки зрения, религии — это исключительно деньги и власть, финансовые пирамиды любой эпохи. Одна из таких пирамид и затянула его сына.

Во время одного из последних спокойных разговоров, который состоялся между нами прежде, чем разорвалась моя связь с семьей, отец сказал: «Ты ведь не дурак. Но глупец». Он сделал паузу в ожидании, когда до меня дойдет смысл его слов. Различие и вправду было значительным. Отец не понимал, как может разумный человек сделать такой глупый выбор. «Зачем ты это сделал? — спросил он и с нажимом повторил: — Зачем тебе это понадобилось?»

Меня словно парализовало присутствие этого замечательного и сломленного человека, которого я так боялся и так любил. И я ответил: «Не знаю. Не знаю, как объяснить, что я чувствую».

Отец грубо выругался, как сделал бы и я, если бы решил, что мой сын спятил. Помедлив и повторив то же ругательство дважды, он добавил: «Ты сам не понимаешь, что несешь!»

Я ответил: «Папа, Иисус говорит, что имеющий уши да услышит. Я сумел. То, что я услышал, так прекрасно, что не выразить словами. Оно настоящее, но я не знаю, как его объяснить. Это все равно что музыка, доносящаяся до нас из вселенной и поддерживающая нашу жизнь. Музыка жизненных радостей и скорбей. Я слышу ее со страниц древних книг. А ты слышишь, папа? Слышишь музыку жизни?» Мне хочется верить, что на мгновение его заинтриговала эта мысль — ведь и он знал, что жизнь трудна, но прекрасна и непостижимо глубока. Что это — дар.

«Нет принуждения в религии»

Вскоре после этого по приказу отца меня изгнали из дома, из семьи, из родных мест. В поступке моих родителей не было ничего особенно мусульманского. В сущности, именно религиозные члены моей большой мусульманской семьи смягчили удар, оказали мне поддержку и окружили любовью. В городской мечети один человек, знающий, в каком положении я очутился, открыл Коран и прочитал мне: «Нет принуждения в религии[14]»[15]. Этот текст из Корана я сокрыл в своем обновленном христианском сердце. Он помог мне преодолеть принуждение отречься и не свернуть с пути.

На протяжении следующих двух лет я кочевал из дома в дом товарищей по вере, радуясь доброте людей — и чужих, и в то же время моих новых братьев и сестер. Но я не мог не замечать, насколько сломлено большинство этих людей, как отягощена их жизнь противоречиями, мелочными спорами, актами ханжеской изоляции от мира. Два года я скитался по городу, прежде чем вернулся в унылую и разреженную атмосферу родительского дома. Родители передумали и приняли меня с болью в сердце — подобно родителям, которые принимают сына–гея только потому, что он сын, а не потому, что он человек. «По крайней мере, мы попытались», — рассудили родители.

Вернувшись домой, я получил в университете Загреба диплом инженера–строителя и в 1990 году отправился в США изучать богословие. Я сразу окунулся в американское христианство, с каждым годом все лучше понимая, насколько своекорыстным предприятием является организованная религия, независимо от конфессии. Религии представляли собой отражение культур, которым должны были бросать вызов, отвергали вопросы, на которые не знали, как ответить, соперничали друг с другом за финансовое и политическое господство. И христианство не было исключением. Я присоединился к движению, которое уже прекратилось, к путешественникам, которые уже прибыли в пункт назначения, поддержал революцию, на которую уже махнули рукой.

Я отправился в духовное пристанище к Бреннану Мэннингу, бывшему священнику–францисканцу, поддавшемуся алкоголизму. Его слова о любви Божьей помогли тысячам священнослужителей, подобных мне, удержаться в наших церковных системах. Он был истинным евангельским мистиком, который помог нам вновь исполниться любви к Богу. Фундамент религии рушился у нас под ногами, и священнослужители, подобные мне, в поддерживаемом Богом повседневном существовании ждали призрачного явления веры нового вида, которая, возможно, спасет нас. Мне хотелось остаться с Бреннаном наедине, чтобы признаться ему, как раздражает меня ход собственной религиозной жизни. Я злился. Мне требовались объяснения.

В конце концов в середине 90–х годов нам с Бреннаном удалось встретиться, и едва мы остались одни, у меня вырвалось: «Я зол на своих родителей! Они выгнали из дома родного сына! Во мне кипят ярость, обида и жажда справедливости. Мало того, я зол и на свою церковь! Когда родители отреклись от меня, совет церкви вызвал меня и раскритиковал мою манеру одеваться. «Обеспокоенные братья» в Хорватии хотели, чтобы я носил костюм и галстук — мундир, в котором я походил бы на нечто среднее между западным бизнесменом и товарищем–коммунистом!» Я сделал паузу, но лишь на долю секунды. «Меня злит состояние американского христианства! Таким ли оно должно быть? Стоит ли ради него выдерживать столько испытаний, становясь последователем Христа? Умоляю, скажите, что это далеко не вся истина!»