Инессе, или О том, как меня убивали - Анатолий Тосс

– Да ладно, давай тряхнем молодостью.

– Ну, давай, – улыбнулась ты в ответ. И полетели мы. И летали мы среди других таких же летучих пар, и летали мы сквозь них, и запутался я, и потерялся вконец в этом мелькании – твоей улыбки и лиственной поросли вокруг, спутавшегося пространства и переплетающегося времени. Этого, блин, непонятного времени, в котором я плутаю и плутаю в надежде расколоть его когда-нибудь. Потому как знаю, что что-то в нем не так, обманывает оно нас, скрывает что-то, потому как совсем другое оно, не такое, как представляется нам; вот и тогда заплутал, да и теперь вот на этих страницах я вновь, как всегда заблудился.

И вот опять уже не разберу, где я тот, в лесу с тобой в танце, а где сегодняшний, а где ты, та, которой сегодня уже нет? А может, ты только «та» и есть, и все, и нет больше никакой другой? А может… Вот видишь, опять запутался.

Ведь время, которое нам знакомо, оно что в конце концов есть, Инесса? Что нам весь этот день, час, минута, год? Что они нам, если они всего-навсего есть лишь угол поворота Земли относительно Солнца? На хрена нам такое время, которое и не время вовсе, а, оказывается, какой-то угол? И что нам с этим углом делать? И почему, ну скажи мне, почему мы по-глупому привыкли мерить свою жизнь по этому банальному, скучному углу? Ведь это жалко и обидно, по углу-то.

Ну а что же тогда время? Не знаю! Да и не только я, никто не знает. Я ведь спрашивал у тех, кому полагается знать, один из них даже Нобеля по физике получил, и пили мы как-то вместе в Гарварде, ну не пили, а так, выпивали по-культурному. Вот он-то должен был бы знать, но он тоже не знал. Никто не знает, Инесса! И знаешь что? Может, и хорошо это, что не знают. Ведь тогда и не обидно в нем заплутать, а я вот даже удовольствие научился получать, от того, что плутаю и плутаю, и в кайф мне это.

Но вот прервался вальс, и остановились мы запыхавшиеся, и прижал я тебя к себе счастливую, точь-в-точь, как все другие старички вокруг прижимали к себе своих счастливых старушек, и не сводил я с тебя глаз – так хороша ты была, Инесса, что нельзя с тебя было свести их. И расчувствовался я, а как расчувствовался, так и слабинку дал, от ощущения твоего теплого, пульсирующего от радости тела.

– Малыш, – сказал я, прижимая тебя сильнее, – ты чего сегодня вечером делаешь? Плюнь на все. Ну его, отдай лучше мне этот вечер.

– Хорошо, – тут же ответила ты, даже не спросив ничего. Так как доверяла.

Я тут же понял про слабинку, и в голове мгновенно отпечаталось слово «кретин» и еще словосочетание «думать надо прежде, чем говорить», но слово-то, оно, как известно, не из пернатых и сложно его назад. Да и ни к чему.

«Ну да ладно, – прикинул я про себя, – глупо, конечно, на пьянку-вечеринку девушку свою собственную приводить. Глупо, потому как ожидается там много других девушек, не отмеченных пока еще правом чьей-либо собственности, и может быть, если сложится все удачно, то глядишь и застолбишь ты какой-нибудь участочек золотомойный, с ручейком да можжевельником. Даже не на сейчас, не на сегодня, а на когда-нибудь потом, ведь главное – застолбить вовремя, а права на владения можно и после предъявить.

Да и кореша твои – сами ребята непростые да напористые, они ведь тоже налетят на новое, расправят крылья, набычатся, ведь пойди растолкуй им, что твоя эта девушка, что несвободна она, по крайней мере на сегодня. Не поймут ведь кореша, пока сами не убедятся. И единственное, на что придется мне понадеяться – это на природную твою, Инесса, добродетель, которая, кто ее знает, насколько крепко заложена в тебя. А вдруг не крепко? Что тогда?»

В общем, говорю, глупо все получилось.

Но с другой-то стороны, разве не сюрной день сегодня, разве не опровергает он всех рационалистов разом, разве не вытаскивает он наружу невозможное и непредвиденное?

А значит, и продолжать его надо именно так – непредвиденно.

– Конечно поехали, – подтвердил я, – и будет у нас с тобой два с половиной года плюс еще один день.

– Сегодняшний? – догадалась ты.

И я кивнул в ответ.

А тут музыка снова заиграла, теперь уже что-то медленное, лирическое, и отошли мы снова к осинке, хотя не уверен, что была она осинкой, так как с детства страдаю натуралистской бездарностью. Но раз начал называть ее осинкой, то и буду впредь. Так и стояли мы расслабленные и беспомощные перед пронизывающим нас насквозь и заостренным именно в нашей точке полем любви. Так идеалистически стояли мы, что вполне бы подошли для какого-нибудь высокохудожественного кинокадра про среднюю российскую полосу, про ее лесной живописный массив и про хороших, светлых людей, этот массив населяющих, – то есть про нас самих.

А людское старушечье месиво двигалось и трепетало вокруг нас, то есть жило своей полной надежд жизнью. Но и дедовское месиво трепетало тоже, и перехлестывались они, месива эти, перекручивались и пересекались под разными, порой невероятными углами.

Я выделил одного пижонистого: он был в потертом кожаном пиджаке, даже в джинсах, впрочем, присутствовал еще и цветной галстук на белой рубашке. Сам он был среден ростом, прям, плечист, и седой волнистый волос прикрывал его высокий морщинистый лоб. Он подошел к другому, стоящему рядом с нами, наоборот, узковатому и с брюшком, но тоже за семьдесят. И подслушал я невольно следующий разговор, произошедший меж ними.

– Слышь, Илюха, – проговорил тот, который был прям и плечист. – Я тут одну, того… ну, сам понимаешь, договорился уже как вроде.

– Какую? – спросил Илюха с явной любознательностью на лице.

– Да вон та, у кустика стоит, веточкой обмахивается.

Я тоже присмотрелся к кустику. Там стояла достаточно привлекательная бабуся в голубеньком таком костюмчике, ножки вполне стройненькие, поэтому она их совсем и не прятала, губы подкрашены ярко-красным. Да и вообще она была ладненькая вся, с талией, но главное – улыбка, все та же смиренная, но шальная какая-то.

Впрочем, про улыбки эти, окружающие нас повсюду, я уже упоминал.

– Нормаль телка, – одобрил Илюха. – Умеешь ты, Толяныч, находить их тут, мне бы чего подобрал.

– Да я ж подбирал, старик, – стал оправдываться мой тезка, – да все тебе не то. Ты какой-то слишком разборчивый стал. С чего бы это? Пресытился ты, вот с чего. А знаешь, старик, ведь неправильно это.

– Ну да, ты мне совсем не то, что себе, подбираешь. Разное ты себе и мне подбираешь. Ты мне вот эту лучше передай. Передай по-товарищески. Я, кстати, запросто ее на себя возьму.

– Не, эту не могу, – не согласился Толяныч, – с этой, сам понимаешь, заметано. Я тебе следующую уступлю. Лады? Ты, слышь, Илюх, ты домой когда вернешься сегодня? А то, знаешь, ко мне дочка с зятем приехали. Дай ключи, а?

– Так, может, мне самому надо будет.

– Да я быстро, – напирал мой тезка, – чего тут, сколько надо-то? Часика два-три. Ну, сам знаешь…

– И начали они так препираться, а я стоял и даже не слушал уже, потому как не мог понять, ну откуда, откуда мне это все знакомо, как будто слышал я это все уже когда-то. И не раз. Ведь и у меня часто вставал сложный и насущный квартирный вопрос, и вот точно так же я стрелял ключи у своего старого корефана Илюхи (который, кстати, появится в следующей истории. История уже написана, Инесса, поэтому я точно знаю, что появится), и ненадолго-то стрелял, тоже всего часика на два, три. И как-то меня все это совпадение насторожило, что вдруг заподозрил я опять неслучайное.

И тут осенило меня, что это опять все тот же пресловутый угол поворота (я теперь так время называть буду) совершил свой частично полный круг, и с чего все когда-то начиналось, тем, видимо, все в результате и заканчивается. Вот и опять старик Толяныч стреляет ключи от квартиры у старика Илюхи.

И стало обидно мне. Может быть, за себя самого в будущем моем недалеком, а еще за этот проклятый угол поворота, потому что ничего он не меняет, и с чем родился, с тем и постареешь, а если и меняет, то только к худшему. И как понял я это, так очарование поляны отскочило от меня разом в сторону, и посмотрел я вдруг протрезвевшими глазами на всех вокруг, да и на тебя, Инесса, посмотрел. И как-то все сразу немного по-другому увидел.

Понял я, что это всего-навсего какой-то слет «тех, кому за сорок» или «за пятьдесят», хотя на самом деле не менее, чем «за шестьдесят пять», а когда понял, так очарование еще дальше отскочило. А тут еще сбоку донеслось:

– Ну ладно, Толяныч, на, держи ключи.

Только у меня там на диване простыня, не того, да и в сортире течет, поэтому ты кран…

– Пойдем, – потянул я тебя за руку, Инесса, и тут же догадался, что, видимо, напрасно я все же расчувствовался тогда, в пылу вальса, расчувствовался и дал слабинку. Теперь вот придется отрабатывать весь вечер, слабинку эту.

Ведь не знал я еще тогда, что вечером, ближе к ночи, меня будут убивать.

Шли мы лесом еще минут пять-семь, и вот уже показалась открытая станция метрополитена, уже слышен был перекат поездов на ее упругих рельсах. А подошли ближе – так и голос из вагонов про следующую остановку, ну, и про двери, которые всегда так осторожно закрываются.