Трудный поиск. Глухое дело - Марк Ланской

— Видишь ли, Толя, работу воспитателя я считаю самой нужной и благородной, где бы она ни проводилась. Но когда эта работа носит формальный характер, она у меня симпатий не вызывает.

— Почему вы думаете, что она будет формальной?

— Мне так кажется. Есть должность, ее и заполняют, а о сути не беспокоятся... Сколько времени находятся там эти подростки?

— Пока идет следствие, потом суд, кассация — в среднем месяца два-три.

— А потом одни уходят и приходят другие?

— Другие.

— Вот видишь! Как же можно при такой текучести вести воспитательную работу? Если бы я согласилась за три месяца перевоспитать трудный класс, ты по праву назвал бы меня халтурщицей. А у тебя не класс.

— Вы думаете, там воспитание ни к чему?

— Не знаю, Толя, мне трудно судить издалека. Ну как ты сам представляешь себе эту работу? Ну поговоришь с каждым отдельно, соберешь...

— Нет, собирать нельзя. Подследственные и осужденные общаться не должны.

— Час от часу не легче. Как же с ними работать?

— Не знаю, — признался Анатолий. — Мне только ясно, что им нужно помочь. Вы представляете себе, что значит просидеть в камере даже месяц подростку, привыкшему к движению, к смене впечатлений.

— Подумаешь, — сказала Антошка. — Пусть знают, как хулиганить, как людей грабить. Пусть сами помучаются.

— Я с тобой согласен, Антоша. За то горе, которое они причиняют людям, они должны сами испытать и страх, и лишения, и душевную боль. Закоренелых преступников я ненавижу. А тех, кому убить человека ничего не стоит, я бы сам расстреливал. Выродков нужно уничтожать. В этом я убежден.

— И я тоже, — присоединилась Антошка.

— Но речь не о таких. Среди тех, кто попадает в изолятор, выродков немного. Больше преступников случайных, по пьянке, по глупости. Есть действительно несчастные, заблудившиеся. Их еще можно образумить, спасти. Можем мы от такой возможности отказаться?

— Ты ее не слушай, — вмешалась Ольга Васильевна. — Стараться исправить человека обязательно нужно, даже на очень плохого нельзя махнуть рукой.

— Я хочу, чтобы она поняла, — сказал Анатолий, снова обращаясь к Антошке, — если мы будем думать только о наказании, только о том, чтобы они «помучились», мы этим себе же навредим.

— Мне ты этим не навредишь, а им впредь неповадно будет.

— Можешь ты заглянуть на несколько лет вперед?

— Постараюсь.

— Прежде всего, да будет тебе известно, что тюрьмой или колонией уголовника не запугаешь. А вот озлобиться, заматереть в изоляции они могут. Теперь представь себе, что отсидел подросток свой срок, промучился и возненавидел все на свете. Выпускать-то его все равно нужно. Вышел. Кем? Еще более опытным и более опасным. Хотела бы ты с ним встретиться в темном переулке?

— Ну тебя!

— А с кем-нибудь он все равно встретится. И еще больше горя принесет людям. Получится то, что я говорил, — сами себе навредили, подготовили врага еще более лютого. Значит, когда мы заботимся о перевоспитании заключенных, нами движет не слюнявая жалость к «несчастненьким», а забота о честных людях, об интересах общества.

— А тебе не страшно, Толик? — спросила Антошка, тронув его за рукав.

— То есть почему мне должно быть страшно?

— Но они ведь такие... Их много, как набросятся...

— Это они в темных переулках храбрые, а там как бараны.

— Ну, с баранами ты справишься.

Все рассмеялись. Анатолий погрозил Антошке кулаком.

— Не знаю, Толя, что тебе посоветовать, — сказала Ольга Васильевна, — да и поздно. Ты ведь решил?

— Почти. Но вы не одобряете?

— Не то чтобы не одобряю... Мои мысли заняты другим. Ты знаешь, как я верила в разные эксперименты, когда их затевал Шурик...

Как всегда, когда у нее вырывалось имя покойного мужа, она на мгновенье запнулась.

— Нужно что-то другое, радикальное. Как я могу одобрить воспитательную работу в изоляторе, когда считаю, что их вообще не должно быть, этих изоляторов?

— Ольга Васильевна? — изумился Анатолий. — Вы всегда отличались трезвостью мысли. Неужели вы это всерьез? Что ж их — закрыть?

— Ты меня не понял. Я вовсе не думаю, что места заключения можно закрыть сегодня или завтра. Но нужно направить все силы на то, чтобы они сами закрылись, за ненадобностью.

— А-а! — протянул Анатолий, стараясь не выдать насмешки разочарования. Такой маниловщины он не ожидал от своей учительницы.

— Ты не думай, что я к старости совсем поглупела и тешу себя фантазиями. Есть реальная почва для коренных преобразований. Тут нас целая группа — и учителя, и мои мальчишки и девчонки, из тех, что учатся в институтах, — мы разрабатываем одну идею.

Ольге Васильевне показалось, что Анатолию стало скучно, и она оборвала себя.

Его действительно не очень интересовало сообщение об очередной идее, но то, что Ольга Васильевна по-прежнему увлекается проектами «коренных изменений», растрогало. Он улыбнулся и спросил:

— Опять силами общественности?

Ольга Васильевна нахмурилась, чуть приподняв правую бровь, как бывало на уроках, когда ее прерывали плоской остротой.

— Мне бы не хотелось думать, что ты считаешь себя выше тех хороших людей, которые представляют общественность. Помолчи, — добавила она, заметив, что Анатолий вспыхнул и собирается оправдываться. — Я знаю, над чем ты смеешься... Да, некоторые иллюзии рассеялись. Что из того?

— Да разве я над ними смеюсь? Я сам обязан таким людям. Я только считаю, что не следует преувеличивать их возможности.

— И в этом ты неправ. Возможности их безграничны. Нужно только создать такие условия, чтобы эти возможности развернулись в полной мере.

— Не представляю себе.

— А ты представь другое. Если бы мы боролись с детскими инфекционными болезнями силами одной общественности? Если бы все держалось на доброй воле врачей, случайно проживающих в тех же домах, где болеют дети. Добились бы мы успехов в борьбе с корью, скарлатиной, дифтеритом?

— Так я об этом же и говорю.

— Нет, мы говорим о разном. Вся медицинская помощь включена в единую систему. Она всеобъемлюща. Под ее контролем человек находится еще до рождения. Ее эффективность обеспечена всей мощью государства. От профилактических прививок до специальных клиник. Институты, лаборатории, целая промышленность... Самое замечательное, что ни один ребенок не остается забытым, без медицинского надзора. И каждый врач — не случайный благодетель, а звено системы. У него не только обязанности, но и права, и помощь других специалистов, и техника... Вот такая же система должна быть создана для охраны морального здоровья.

Ольга Васильевна требовательно смотрела на Анатолия, как будто ждала и заранее отвергала все возражения. А он только из уважения к ней не выдал своего недоумения и ответил неопределенно:

— Соблазнительно, конечно.

Ольга Васильевна улыбнулась.

— Такое лицо у тебя бывало в школе, когда ты не понимал, что я объясняю, но делал вид, что крайне заинтересован. К тому, что я говорю, трудно привыкнуть. Ты не думай, что это я сама все придумала, — люди помогли. Ты слушай. Когда ребенок заболевает скарлатиной, никто не вздумает удивляться или протестовать против вмешательства медиков. Госпитализация, карантин, дезинфекция — все делается быстро и решительно. Не нужно уговаривать родителей, обращаться в суд, создавать комиссии. А как обстоит дело, когда ребенок заболевает моральной скарлатиной? Когда он растет, учится или работает, или бездельничает в обстановке, растлевающей его душу? Когда мы видим симптомы стойкой безнравственности, цинизма, жестокости? Что мы делаем и что можем делать?

— Немного, — согласился Анатолий.

— А почему? Почему?! Почему мы в таких случаях тонем в речах, в статьях, во всяких бумагах, а время идет, морально больной подросток становится хроником, катится по наклонной, пока не докатится до твоего изолятора. А мы все пишем, говорим, призываем, стыдим, уговариваем.

Анатолию передалась взволнованность Ольги Васильевны, искренняя боль ее «почему».

— Мне кажется, — неуверенно заметил он, — что все дело в сложности вопроса. Моральное заболевание не поддается такому точному диагнозу, как обычная микробная инфекция. И совсем уж плохо разработан метод лечения.

— Об этом и речь! Значит, нужно разработать и точную диагностику и методику. Или это, по-твоему, не в силах человеческих?

— Почему же... Когда-нибудь...

— Не когда-нибудь, а сейчас! Пора! Сами они не разработаются, если не будут на это брошены настоящие ученые, если сама проблема не будет решаться в государственном масштабе. Ведь до революции примерно так же обстояло дело и с медициной. Лечение больных было их частным делом. Рожали где попало — и в поле, и в цехах. Об охране материнства и младенчества никто и не думал. Государство вмешивалось только в тех случаях, когда вспыхивала эпидемия, когда угроза подступала не только к хижинам, но и к дворцам.

По тому, как быстро Ольга Васильевна отвечала на любой вопрос, как уверенно, не сбиваясь, излагала свои мысли, Анатолий догадался, что все это говорено ею уже не раз, и продумывалось, и обсуждалось. Его заинтересовал конечный вывод.