Рассказы. Повести. Эссе. Книга первая. Однажды прожитая жизнь - Владимир Гамаюн

Не так давно я получил от отчима оплеуху, это было не так больно, как обидно, ведь я заступился за нашу свинью Машку, на которую зачем-то прыгал чужой боров, которого привёл чужой дяденька. Они сначала вроде играли, но потом тот хряк стал вставлять Машке под хвостик свой «буравчик», я подумал, что ей должно быть очень больно, поэтому взяв хороший дрын, я стал охаживать чужака по толстой заднице, тут мне и прилетела, как я думал, незаслуженная затрещина. Я, конечно, в рёв, но сквозь слёзы пообещал, когда вырасту, и его отлупить той же палкой, ладно, что мама, вечная миротворица, оказалась рядом: одного отругала, другого пожалела и успокоила, только вот тётка чуть не описалась со смеху, она всегда так.

Отчим с хозяином породистого производителя сидели за столом и «обмывали» небезгрешное зачатие, случку, когда увидели в оконце избиение поросячьего жениха, разгон поросячьей свадьбы на самом пике процесса, тут вот мне и влетело по полной программе. Мой подвиг обошёлся отчиму в лишнюю бутылку водки и лишний час ожидания повтора «акта». Машка в положенный природой срок принесла аж двенадцать хорошеньких сосунков, но, блин, куда их столько? Да и как потом прокормить такую ораву?

Когда мама выходит во двор кормить нашу живность, во дворе начинается светопреставление: кудахтанье, гогот, хрюканье, мычание – все спешат к своей главной хозяйке и кормилице, а голуби садятся к ней на плечи и даже на голову. Мама со всеми поговорит, всех приласкает, всех накормит, она и для них мама, не только для нас.

Летом мы, ребятня, обычно спим на чердаке, но если позволяет погода, на сеновале, где отпросившись у мам, ребятни собиралось по пол-улицы. Мы рассказывали друг другу услышанные когда-то от бабушки страшилки, в силу своей фантазии придумывали новые, и даже иногда, нагнав на себя страху, улепётывали в избу под крыло мамы. Но чаще всего, лёжа на душистом сене, мы смотрели в ночное бездонное небо, на звёзды, стараясь мысленно проникнуть в глубины космоса, как он страшен и притягателен. Глядя в ту бесконечность, мы приходили в ужас от того, что никогда не сможем до конца понять непостижимое, ведь мы не просто песчинки во Вселенной, мы – пыль, мы – атомы, пусть даже и очень нужные в системе мироздания.

В нашей жизни чёрная полоса

Внезапно для нас всех посадили отчима, ему дали восемь лет общего режима с полной конфискацией имущества. Его попросту подставили, назначили виноватым, а уж наш советский, скорый и правый суд на срок не поскупился, отстегнул по полной программе, он ведь был ещё и самый гуманный суд в мире. У нас забрали весь скот, барахлишко кое-какое было, забрали всё, что могло представлять хоть какую-нибудь ценность. Оставили старьё, маленько посуды и то, что на нас было. С этого момента у нас началась совершенно другая жизнь, многие отвернулись от нас, и если и не стали нам врагами, то и в друзьях уже не числились.

Надо сказать, что отчим работал главным энергетиком совхоза, принадлежал к элите, к совхозной интеллигенции, и наша семья была уважаема. И когда всё это в раз кончилось, те, кто когда-то завидовал нам, теперь злорадничали, те, кто когда-то льстил, подленько хихикали и потирали потные ручонки. Надо отдать должное простым людям, они не изменили по отношению к нам своего доброго расположения, они сочувствовали нам и помогали, как могли и чем могли. Да и и мальчишки, наши друзья, тактично ни о чём не расспрашивали и вели себя так, будто ничего не произошло.

Нас у мамы на руках было пятеро, и на её зарплату в шестьдесят целковых было не прожить. Наша хохотунья, тётка Люда вышла замуж и жила отдельно от нас, и помочь она уже не могла: от своей семьи тоже много не отдашь. После пятого класса я пошёл работать, меня взяли в мастерские учеником токаря, брат Мишка после шестого класса тоже устроился, но учеником электрика. По малолетству нас не хотели брать, но мама уговорила директора совхоза и тот, войдя в наше положение, дал добро на временное трудоустройство.

Так вот я и стал постигать основы токарного дела, курить, не по-детски материться, пить ядреную брагу, бить в морду, никого и ничего не боятся и не признавать. И это была уже другая школа. Отработав месяц, я ждал первой в своей жизни зарплаты, это были двадцать четыре рубля ученических. Стоя в длиннющей очереди механизаторов, работяг, я гордился своей причастностью к этому клану чумазых, сильных и очень шумных людей. Я думал о том, как придя домой, я молча положу деньги на край стола и только потом пойду мыть руки, как когда-то мой дед, как любой мужик и добытчик. Я думал о том, что куплю маме новую косынку, старая вон совсем выцвела, думал о том, что куплю Наташке с Толиком конфет, и не каких-то слипшихся подушечек, а вкуснющего, разноцветного горошка, ведь я старший брат и уже работаю. Брат Мишка в это время был где-то на полевом стане, и я думал, что, может быть, и за него дадут зарплату.

Подходит моя очередь, я в который раз тру руки об штаны, чтоб ненароком не испачкать ведомость, а кассирша и говорит мне: «За тебя и за твоего брата ваша мама давно получила». Это было для меня как кувалдой по голове, я был так ошарашен, что не смог от стыда и обиды даже зареветь, слёзы лишь выступили на глазах.

Ведь могла мама сказать нам с братом, что наши первые в жизни деньги, она получила без нас, это было так нечестно. Просидев на берегу Ишима дотемна, я вернулся домой и, не говоря никому ни слова, завалился на кровать и укрылся с головой.

Ничего не добившись от меня, мама всё же поняла причину моей обиды, она заплакала, и теперь уже я жалел и утешал её. Мы вместе немножко поревели, ничего не понявшие младшие тоже присоединились к нам, получился хор рёвушек, и всем после этого стало легче. Потом мама сказала: «Если вы у меня уже такие самостоятельные, то зарплату должны получать сами, так и порешили.

Я отработал три месяца и уже готовился к сдаче на разряд, когда меня затянуло в станок. Из-за своего пацанского роста мне не было видно заготовку в патроне, и я, чтоб видеть, прислонился к вращающемуся ходовому валику, меня ухватило за длинную полу рубашки, под которой был ещё и свитер. Всё случилось мгновенно, я только успел пискнуть: «Ой, мля», как меня за горло уже подтянуло к валику рядом с суппортом. Свитер, не желая рваться на моей тощей шее, всё туже сдавливал мне горло, я уже хрипел, правое плечо было вывернуто назад, и тут станок выключился.

Парень Мишка, сын кузнеца, который работал за соседним станком, чудом услышал моё «ой, мля», остановил станок, дал обратный ход и размотал меня и то, что осталось от одежды с валика. Он успел вовремя, не зря мой наставник, идя в инструменталку, попросил его приглядеть за мной. Больше всего я боялся, что меня не допустят к сдаче экзамена на разряд, а то и вообще выгонят с работы, поэтому, даже почти теряя сознание, я хорохорился, говорил подбежавшему мастеру, что это всё мелочи, что мне совсем не больно, что всё у меня нештяк, только вот мне нужно сбегать домой переодеться.

Мужики, глядя на меня почти голого, с ободранной спиной, с висящей плетью рукой, качали головами и были очень серьёзны. Меня насильно посадили в коляску мотоцикла и увезли домой, потому что от больницы я категорически отказался. Мама поначалу ни о чём не знала и не догадывалась, но в совхозе, как и в любой деревеньке, трудно было что-то утаить, и вот уже на следующий день она, бросив работу, летит домой вся в слезах и, голося так, будто видит меня в гробу и белых тапочках.

Со временем всё проходит, прошли и мои невзгоды: рука, плечо, спина, всё зажило, как на молодом волчонке, я сдал на третий разряд и приносил домой почти сто рублей. Благодаря горькому опыту я стал гораздо осторожней и знал, что если что-то со мной случится, семье без меня будет очень трудно, ведь брата Мишку совхоз отправил в училище, учиться на электрика, третьего братишку, Валерку пришлось определить в школу-интернат на полное гособеспечение. Там он по любому будет одет, обут и сыт, и нам за него спокойней будет. Ну а самых мелких, Толика с Натальей, мы с мамой уж как-нибудь прокормим, подымем и поставим на ноги.

Я проработал с лета и до нового года, когда школьное начальство, спохватившись, опять не отправило меня в школу, в шестой класс. Как ни странно, но учебный год я окончил вполне прилично, хотя в отличие от многих детей ходил в школу в рыжем старом ватнике, именуемом «фуфайкой», и кирзовых сапогах с тетрадкой для всех предметов за голенищем.

Если я и учился более-менее прилично, то моё поведение было, как говорят, ниже плинтуса и оставляло желать лучшего. Я мог спокойно встать посреди урока и направиться к дверям, а если учительница спрашивала, куда я, спокойно отвечал, что иду покурить. Меня вызвали с мамой на педсовет, где и сообщили, что у меня нет совести, что такие, как я развалили некогда прекрасную школу, что другие пацаны, глядя на меня, теперь ходят вразвалку, как я, слова цедят сквозь зубы, бьют друг другу морды, уходят с уроков, ну и т. д.