Слёзы Шороша - Братья Бри

– Я же тебе говорила: про смерть не шутят!

Она была какая-то другая: строгая и напряжённая. Такой он никогда прежде её не видел. Она словно выискивала Дэнни в воздухе, хотя он не прятался и увидеть его было проще простого. Наконец, поймав его своим пронзительным взглядом, она поднесла руку, сжатую в кулак, ко рту, растопырила пальцы и сильно и протяжно дунула на ладонь – перья, много перьев, легко взмыли и полетели в разные стороны. Среди них Дэнни узнал своё перо. Сейчас качели пойдут вверх, и тогда он подхватит его. Качели пошли вверх, Дэнни вытянул руку вперёд – удача! В тот же миг качели тронулись назад, а Дэнни, поддетый удачей и забыв про осторожность, дал им шанс выскользнуть из-под него. Он стал стремительно падать вниз. Единственная мысль промелькнула в его голове: вчерашнее пёрышко вовсе не пёрышко, а Мэтью, Мэт, который спас его вчера и… и, как только он об этом подумал, он ощутил в своей руке другую руку. Это была крепкая рука Мэта.

– Летим? – предложил Мэт.

– Летим! – согласился Дэн…

Они летели как птицы, быстро и легко. Под ними было озеро. На дальнем берегу они увидели крошечные фигурки людей. Ближе… ближе…

– Они машут нам, – сказал Мэт.

– Вижу. Мне кажется, что они кричат нам. Они зовут нас.

– Спустимся к ним? Решайся!

– Согласен!

Дэн и Мэт приземлились – люди обступили их.

– Смотрите! Он пришёл вместо дедушки!

– Ведь он его продолжение.

– Он похож на него.

– С ним его друг… друг…

– …К тебе пришёл твой друг, а ты всё спишь, – из толпы продрался голос бабушки, и Дэнни проснулся.

Глава шестая

Местечко без места

Буштунц не показывал виду, что случай на озере сильной болью отозвался в его сердце. Он корил одного себя, корил молча, не пытаясь облегчить свою душу лишними словами, сказанными вслух. И ему в голову не приходило упрекать в чём-то Дэнни. Напротив, с новой силой в нём пробудилось болезненное чувство жалости, которое заставило его запереться в своей лаборатории и что-то шептать, не замечая этого за собой.

– Он мог сегодня умереть… умереть. Он был – и его не стало. Одно мгновение – и между нами осталось бы только то, что было до него, и ничего больше. И после него… ничего. Одно мгновение – и больше не было бы с нами Нашего Озера… и наших слов у озера… и наших чувств. И он не крикнул бы мне с качелей: «Дедушка! Смотри: я касаюсь ногами облака!» Одно мгновение… вместо того, которое могло бы стать последним. И ещё одно… ещё одно… Дэнни, я постараюсь подарить тебе мгновение, которое заменит…

Буштунц так и не уснул той ночью, а вечером следующего дня он вышел на крыльцо и, улучив момент, окликнул внука:

– Дэнни!

– Что, дедушка?

– Подойди ко мне… ты не будешь против, если я вам с Мэтью кое-что покажу в своей лаборатории?

Глаза Дэнни загорелись. Будь он постарше, он, наверно, переспросил бы дедушку, чтобы убедиться, не ослышался ли он, даже если бы знал точно, что не ослышался. О том, чтобы войти в дедушкину лабораторию, он мог только мечтать.

– Мэт, иди сюда! Быстрее! Дедушка покажет нам свою лабораторию.

– Это там, где в окнах по ночам какой-то свет?

– А ты что ж, Мэтью Фетер, по ночам гуляешь? – усмехнулся Буштунц.

– Нет. Просто мама говорила. Когда я рассказал ей, как мы с Дэном познакомились, она про окна вспомнила. А позже я специально вышел, чтобы посмотреть. Красиво: свет какой-то другой. Что это?

– Ну, пойдёмте, друзья мои, посмотрим, откуда взялся этот свет.

Ребята быстро прибежали на второй этаж и ждали у закрытой двери, пока дедушка не одолел два пролёта лестницы.

От лаборатории Буштунца веяло какой-то тайной. Хозяин всегда закрывал её на ключ, который постоянно был при нём. Никто, кроме него самого и в редких случаях его жены, не был внутри этой комнаты. Даже прожорливая швабра Сибил не могла продраться туда со своими чистыми помыслами, о чём владелица её настойчиво, но тщетно жаловалась Маргарет. Никто не имел ни малейшего представления о том, как рождается чудо, которое, кроме радости, приносило учёному-физику, отошедшему от дел, приличный доход.

Буштунц? Человек он был странный: нелюдимый, неразговорчивый, «больше в себе, чем наружу», как понимала его Сибил. И увлечение, которое появилось у него за несколько лет до выхода на пенсию, а позже поглотило его целиком, было под стать ему, настолько странное, что приходилось закрывать его на ключ. Оно поделило сутки Буштунца не на «день» и «ночь», а на «то» и «то». То он многие часы, забывая о земных благах, экспериментировал в комнате, отведённой под домашнюю лабораторию, то ходил по дому, высматривая паучков, и, найдя «экземпляр за работой» (так выражался Буштунц, говоря сам с собой), долго наблюдал за ним, делая в тетради какие-то рисунки и записи. Результатом его наблюдений стали хищные взгляды Сибил в сторону запретных углов и его гипотеза. Суть её такова: домовые паучки ориентируются в неком универсальном информационном поле, окружающем людей, считывают информацию о предстоящих событиях (приход в дом человека, почты, телефонных звонков и так далее) и определённым поведением реагируют на них; в этом особом реагировании важнейшую роль играет место и время. Измерительного прибора для идентификации информационного поля и считывания информации создать Буштунцу так и не удалось. Но, ведя поиски в этом направлении, он смастерил одну хитроумную штучку – механическое подобие паука. Длина его головогруди вместе с брюшком составляла полдюйма. Он имел четыре пары ходильных ног и пару ногощупалец, заряженных на движение (хелицеры отсутствовали за ненадобностью). Он был непрост, этот паук. Он, как и его биологический прототип, по-своему реагировал на пространство и время.

Благодаря механическому пауку, другое увлечение деда, глобусы, их создание, превратилось в нечто поистине уникальное. Минуту за минутой, час за часом – месяцы отнимали у него и дарили ему глобусы.

Понимая уникальность своего дела и будучи человеком предусмотрительным, Буштунц думал о передаче его по наследству, не решив пока, кто станет преемником. Наследство странного изобретателя включало: 1) толстую тетрадь с подробным описанием технологии изготовления глобусов, перечислением используемых материалов и даже с указанием мест, где их можно было приобрести (кроме того, в тетради содержалось ценное, несмотря на его краткость, примечание, говорившее о том, что на основе данной технологии с использованием новых матриц могут создаваться не только глобусы, но и другие предметы); 2) металлическую коробку с матрицами разных размеров и форм матриц для штамповки частей глобусов (в тетради было указано, как вносить поправки в матрицы при географических, политических и прочих изменениях, повлёкших обновление карт мира, а также – как изготовить новые матрицы); 3) рукотворного паука, названного дедом в свою честь Буштунцем-младшим, с инструкцией, как с этим парнем следует обращаться. Буштунц-младший находился в небольшой деревянной коробочке; с ним соседствовали выдвижная деревянная указка с крючком на конце и маслёнка с машинным маслом для подпитки паука.

Когда части будущего глобуса соединялись вместе, формируя нечто целое (старик называл это сырым глобусом), приходило время паука. За крошечное колечко на его брюшке Буштунц-младший насаживался на крючок указки, которую нужно было выдвинуть на максимальную длину и поднять, чтобы он оказался под потолком. В таком положении старик медленно выгуливал его по комнате. Вдруг паук начинал дрожать и шевелить конечностями. Здесь необходимо было остановиться и ждать. Буштунц-младший медленно, с остановками опускался вниз на специальной нити, хитроумным образом спрятанной внутри его брюшка. Порой ждать приходилось часами. Наконец паук замирал. В этом самом месте и следовало разместить сырой глобус на натянутых через комнату нитках так, чтобы он не мог скатиться или упасть. Когда место было зафиксировано, старик легко щёлкал Буштунца-младшего по «лбу», и он тут же поднимался к указке, вбирая нить в себя. В течение трёх недель глобус должен был дозревать. На первый глобус у Буштунца ушло семь с половиной месяцев. Но он не только очаровал старика – он превзошёл все ожидания его изощрённого ума.

Буштунц был поражён и не сразу поверил, что это не сон, когда однажды ночью очнулся и увидел своего первенца, доведённого средой обитания (пространством вокруг точки, которую выбрал Буштунц-младший) до своего завершения, точнее сказать, совершенства. Глобус будто парил по комнате в каком-то чудесном свете. Свет этот был невесомым, неосязаемым продолжением самого глобуса, его аурой. Он освещал глобус так, что это не мешало, а напротив, помогало рассматривать его. Кроме того, свет этот насыщал собой пространство вокруг. Буштунц той ночью больше так и не сомкнул глаз, любуясь жизнью глобуса, его живой реакцией на приход утра, на приход света солнца. Глобус словно сам был частью природы. Это проявлялось в гармонии двух свечений, которые, встречаясь, будто шептали друг другу: «Теперь мой черёд – отдохни». С приходом в дом света дня свет глобуса сходил на нет, он отдыхал до наступления сумерек. Буштунцу стало немного стыдно за мысль, которая, вопреки лиризму момента, пришла ему в голову, озарённую светом глобуса: «Ты привлечёшь двух ценителей: коллекционера глобусов и собирателя светильников».