Приключения Михея Кларка - Артур Конан Дойл

— Представьте себе, что я утонул, и тело мое выброшено на какой-нибудь остров. Дикари только по одной моей коже могут изучить всю библейскую историю.

С грустью я, однако, должен признаться, что религиозность Спрента ограничивалась только внешними, кожными покровами. Вся религия его вышла на кожу, а внутри не осталось ничего. Ругался Спрент на одиннадцати языках и двадцати трех наречиях. Ругался он отлично и, словно боясь утратить приобретенные по этой части познания, практиковался в искусстве ругательства ежедневно. Ругался Спрент всегда и во всех случаях своей жизни: и когда был весел, и когда грустил, и когда сердился, и когда хотел выразить свое благорасположение; ругань у Спрента вытекала из любви к искусству, и, ругаясь, он меньше всего думал досадить кому-то. Благонамеренность Спрента в этом отношении была так очевидна, что даже мой отец не мог сердиться на этого закоренелого грешника.

Время, однако, шло, и с годами старик стал более трезв и рассудителен. В последние годы своей жизни он вернулся к чистым верованиям своего детства и научился бороться с дьяволом так же стойко и храбро, как он боролся с врагами своей родины. Старик Соломон был в некотором роде неиссякаемым источником познании и удовольствия для меня и моего друга Локарби. В праздничные дни он приглашал нас к себе обедать и угощал нас рубленым мясом с овощами, сальмагундией или еще каким-нибудь иноземным кушаньем вроде рыбы, приготовленной «по-азорски». Стряпать старик умел отлично и изучил деликатесы всех стран и народов.

Во время наших к нему посещений он нам рассказывал удивительные истории. Между прочим он нам много рассказывал про «Руперта, под начальством которого служил. Руперт был прежде командиром конного полка, и сухопутные привычки засели в него очень крепко. Стоя на корме корабля и командуя эскадрой, он кричал:

— Направо кругом! Карьером марш! Отступи назад! Рассказывал Спрент нам много и про Блока, но даже и перед Блоком он не преклонялся до такой степени безусловно, как перед сэром Христофором Мингсом. Спрент некоторое время служил рулевым на его адмиральском корабле и знал жизнь и деяния этого нашего национального героя превосходно. Поступил во флот Христофор Мингс простым юнгой и умер полным адмиралом. И как он умер! Он пал, сраженный неприятельским ядром, на палубе собственного корабля и был отвезен плачущей командой на родину для погребения на Чатамском кладбище.

— Если на том свете есть море из яшмы, — говорил старый моряк, — то я готов держать пари, что сэр Христофор принял уже свои меры и английский флаг на этих морях уважается как следует. Иностранцы и там нас не околпачат. Сэр Христофор не из таковских. Я служил под его началом на этом свете, и если бы мне чего очень хотелось, так это того, чтобы и на том свете исполнять должность рулевого на его корабле. Конечно, это удастся только в том случае, если будет свободная вакансия.

Когда Спрент начинал вспоминать о погибшем адмирале, то дело кончалось всегда тем, что он приготовлял новую чашу пунша и, разлив напиток по стаканам, предлагал нам почтить память почившего героя.

Рассказы Соломона Спрента об его бывших начальниках были очень интересны, но самое интересное начиналось после того, как старый моряк выпивал несколько стаканов вина: тогда шлюзы его памяти широко открывались и он начинал нам рассказывать о тех странах, в которых ему пришлось побывать, и о тех народах, которые он наблюдал. Подперев руками подбородки и вытянув вперед шеи, мы сидели, устремив глаза на старого искателя приключений, и впивали в себя его слова. А он, довольный возбужденным в нас любопытством, медленно попыхивал трубкой и рассказывал одну историю за другой, вспоминая о многочисленных событиях своей полной приключений жизни.

В наши дни, дети, не было Даниэля Дефо, который рассказывает о чудесах, творящихся в Божьем мире, не было и журналов, где печатаются разные путешествия и приключения. Не была также сочинена еще книга о Гулливере, книга, удовлетворяющая нашу страсть к приключениям рассказами о таких приключениях, которых на самом деле никогда не происходило. Куранты, в которых печатались в то время известия, попадали в наши руки самое большее раз в месяц, и вот почему рассказы очевидцев ценились в то время гораздо более, чем они ценятся теперь; что же касается старого Соломона Спрента, то он представлял собой как бы ходячую библиотеку.

Его рассказы нам очень нравились. Его хриплый голос, произносивший нескладные слова, казался нам голосом ангела. Воображение работало и дополняло то, чего не хватало в рассказах Соломона. Сегодня мы сражались с пиратами у Геркулесовых столпов, завтра мы высаживались на Африканский берег, а послезавтра любовались горящими на песчаных мелях испанскими кораблями. Мы ходили по морю вместе с работорговцами, торгующими слоновой костью и людьми, мы боролись с ураганом около мыса Доброй Надежды, мы, наконец, устремлялись на военном корабле к коралловым островам. С берегов этих островов нам улыбались и манили нас к себе зеленые пальмы. На горизонте виднелся золотистый туман, и нам было отлично известно, что на этом горизонте, где-то совсем близко от нас, находится царство священника Иоанна.

После этих интересных и поднимающих дух путешествий мы возвращались вдруг к скучной обстановке гэмпширской деревушки. Мы чувствовали себя тогда в положении диких птиц, попавших в тенета и посаженных в тесные клетки.

И в таких-то случаях я особенно живо припоминал слова отца о том, что у меня скоро вырастут крылья и я улечу. И я начинал чувствовать такое беспокойство и недовольство настоящей жизнью, что ничто не могло меня успокоить. Даже мудрость Захария Пальмера, и та в этих случаях переставала действовать.

Глава IV

МЫ ПОЙМАЛИ В МОРЕ ОЧЕНЬ СТРАННУЮ РЫБУ

Однажды вечером в мае месяце 1685 года, в конце первой недели месяца, я и мой друг Рувим Локарби взяли у Неда Марлея его лодку и отправились ловить рыбу в Лангстонскую бухту. В это время мне было около 21 года, а мой друг Рувим был на год меня моложе. Дружба между нами была очень большая, основанная на взаимном уважении. Рувим был не высок ростом и не очень силен и любил меня за то, что я был высок и силен. Я же, от природы задумчивый и мечтательный, любил Рувима за его энергию и веселость. Он никогда не скучал, и во всех его словах и речах сверкало остроумие, светлое и невинное, как вечерняя зарница.

Рувим был невысокого роста, широкий, круглолицый и краснощекий, склонный к толщине юноша. Он ни за что не хотел признаться в том, что толст, и утверждал, что приятная полнота — не тучность. „Приятная полнота, — говорил Рувим, — считалась в античном мире верхом мужской красоты“.