Город, в котором... - Татьяна Набатникова

— Я окончил политехнический институт, и моя специальность вообще-то металловедение, — отчитывался Илья Никитич почти навытяжку («Мне всегда казалось, Сева, что все, кроме меня, делают что-то страшно важное и хорошо понятное им»), — но в последнее время работаю в энергетике.

Сева оглядывался, где бы ему поместиться, какой выбрать себе закуток.

— А сейчас я искал миллиметровку, — спешил Илья Никитич оправдать свое существование. — Хотел построить характеристику для стилоскопа. Вы знаете этот прибор, стилоскоп?

— Нет, не знаю, — заинтересовался Сева.

— Надо же! — Илье Никитичу всегда казалось, что только он один способен что-нибудь не знать. — Давайте я вам покажу!

Они подошли к стилоскопу.

— Если зажечь дугу и один из электродов будет неизвестный материал, то при горении дуги все компоненты дадут свечение, каждый компонент свои линии. По наличию тех или иных линий можно узнать, есть или нет в составе тот или иной элемент.

Его голос действовал на Севу убаюкивающе и сразу погрузил его в блаженство, давно не испытанное, из которого не хотелось вылезать. Как в детстве: спишь утром и слышишь, что мама уже печет воскресные пирожки, сало шкварчит на сковороде, а ты можешь сладко дремать, дремать…

— А как узнать процент содержания? — чтобы длить и длить звук уютной речи.

— Это очень трудно. Только по интенсивности свечения, сравнивая с известным образцом, — печально сказал Илья Никитич. — Особенно трудно со сталями: они различаются по количеству углерода, а углерод в видимой области спектра почти не дает линий. Но вот этот стилоскоп позволяет определить даже углерод! — с утешением закончил он.

— А зачем нашей станции стилоскоп?

— Как зачем? Такой стилоскоп должно иметь  к а ж д о е  предприятие! И нам тоже пригодится. Я заказал его по собственной инициативе! — со скромной гордостью заметил этот ненасущный человек. — Вот… А еще у нас есть микроскоп.

Он снял с микроскопа полиэтиленовый чехол, включил подсветку и пригласил Севу взглянуть. Сева рассматривал в микроскоп свою кожу, а Илья Никитич, уже ободрившись, менял степень увеличения. Решительно нигде еще Севе не было так хорошо, как здесь.

— Здорово! А для чего микроскоп?

— Да хоть для чего! Я занозу иногда заножу и увидеть не могу, а под микроскопом раз — и вытаскиваю!

Нет, отсюда теперь Сева по своей воле никогда не уйдет!

— Микроскоп тоже вы заказали?

— Я.

Сева засмеялся. И Илья Никитич засмеялся. Они уже любили друг друга.

В углу стояла техническая печь.

— Ну, печь всегда на что-нибудь нужна, — уже расковано обронил Илья Никитич. Каждому человеку нужен хоть один кто-нибудь, кто станет слушать его с понятием. — В ней, например, мгновенно сушатся грибы. Но я пек в ней резиновые изоляторы.

Он заботливо извлек формочку, хранимую как свидетельство его полезности.

Дальше — как в сказке «Теремок»: стали жить — и горя мало. Сошлись два свободных художника науки, два ребенка одной матери — бесполезной истины.

Исследованиям, которых Илья Никитич всегда стеснялся, Сева предавался открыто и без вины.

— Где вы раньше были, Сева? Вы мне сейчас как бы разрешили то, что мне долгое время запрещалось — не знаю кем, — так долго, что я уже отвык хотеть.

Они ждали рабочего дня, как девушки ждут субботнего вечера пойти на танцы. Они сходились утрами в радости, накопив друг для друга — как подарок — каких-нибудь идей.

Откуда поступает энергия, приводящая в движение вселенную? Либо вселенная — вечный двигатель, либо она что-то вроде барона Мюнхгаузена, поднимающего себя за волосы, либо… есть бог.

Но вдруг все движение вселенной — лишь иллюзия, и поэтому она не нуждается в питающей энергии? Случайная флуктуация поля, в сумме равная нулю: если отклонилось здесь в одну сторону, в другом месте должно отклониться в противоположную. То есть математически сумма нулевая, ничего нет.

А пространство и время? Может, вселенная — иллюзия, как с женщинами-русалками, которых показывали в балаганах? Взять вот нитки: длину, протянувшуюся в сотни метров, компактно сворачивают в катушку. И если ползти вдоль нитки по клубку, будет иллюзия длиннейшего пути вдаль, а с точки зрения внешнего наблюдателя ты так и крутишься в маленьком компактном объеме. А почему бы и объем не свернуть? И изнутри будет иллюзия бесконечной вселенной, пространства, развернутого на световые годы, а снаружи — точка… Да-да, ведь если взять громадный кусок вселенной и хорошенько раскрутить его, то силы гравитации, направленные к центру этого куска, уравновесятся центробежными силами разбегания, и тогда наблюдателю снаружи будет казаться, что НИЧЕГО НЕТ. Никакой громадной массы и объема, все оно замкнется внутрь и, заключая в себе галактики, будет не чем иным снаружи, как молекулой, которую можно разглядывать в микроскоп. («Так, может, именно поэтому все во вселенной и заверчено по кругу? — с ужасом думал Сева. — Чтобы из ничего возникло нечто?») И любую молекулу тогда можно развернуть во вселенную. Мир замкнут на себе самом. Змея, проглотившая свой хвост. Лента Мебиуса — вот что такое бесконечность мира, а мы — вроде мухи, ползущей по этой бескрайней ленте.

Самое драгоценное — Илья Никитич понимал, о чем идет речь. Он сказал, бывает много снов, когда по ходу сюжета требуется какой-то звук — ну, например, звук взрыва или землетрясения, — и тотчас этот звук услужливо появляется из действительности. Например, будто идут они с женой по улице и беседуют о прочности старых зданий: что они лучше и прочнее современных. Жена возражает, и тут, в подтверждение точки зрения Ильи Никитича, рушится на глазах прекрасное новое здание — и грохот. От этого грохота Илья Никитич проснулся — во дворе выгружают железо: листы и трубы для ремонта. И что же чему здесь предшествовало: вначале появился звук и подсказал сюжет сна? Или случайно звук совпал во времени со сном? Ясно, звук появился вперед и вызвал за собой цепочку сновидения, которое объяснило происхождение этого звука. Но события сновидения выстроились так, что звук очутился в конце, а не в начале. То есть во сне очередность восприятия событий не такая жесткая, как в привычной жизни. Нет последовательности ПРИЧИНА — СЛЕДСТВИЕ. Как будто все события сосуществуют одновременно в некоем мировом всеобъеме. Но воспринимающий аппарат человека располагает их в очередь — из-за своей одноканальности. Мы можем воспринимать события только по одному — и отсюда возникает понятие времени и пространства: чтобы выстроить все сущее по порядку и усвоить одно за другим. А сами эти явления вневременны и внепространственны. Поэтому, возможно, нет смысла углубляться внутрь элементарных частиц и в даль вселенной, квантовать пространство и изучать его «объективные» свойства. И еще: помните, в «Анне Карениной»: Анне несколько раз виделся лохматый мужик, который в углу делал что-то с железом. А после, из-под колес, она увидела этого мужика въяве…

Так они могли беседовать часами. А раньше, когда Сева был дисом, это была какая-то пытка. Даже Агнесса, святое существо — она одна из всех только и могла еще с ним дежурить, остальные все отпирались руками и ногами от «этого психа», — даже Агнесса, при всем ее расположении…

— О чем вы там думаете, Всеволод Анатольевич? — уютно так спрашивает, надеясь, что вот сейчас они приятно поболтают. (Долгая утомительная ночь дежурства «без права сна».)

А он и готов, Сева, поболтать, он с удовольствием.

— О свете, — отвечает он с готовностью.

— О какой Свете? Их химцеха?

— Нет, — терпеливо объясняет Сева, — о свете, ну, свет, свет.

Агнесса смеется:

— А, ну и что же вы о нем думаете? Давайте посплетничаем.

Надо отдать ей должное, она умеет слушать — никто больше так не умеет слушать, как она. Если бы при этом она еще и понимала!

…Запустить в черное пространство луч света, отсечь его от источника и воображать, как поведет себя это отпиленное бревно. Монотонно гудит где-то под полом машинный зал, так бы и заснул в этом утробном гуле, гонясь за лучом по пространству.

— Представьте, — говоришь этой Агнессе, растолковываешь, — летит мимо вас со скоростью света человек — он на некоей платформе стоит и светит вперед себя фонариком, освещая некий предмет, тоже стоящий на этой платформе. Он-то, разумеется, видит перед собой этот предмет, потому что в своей инерциальной системе он покоится и даже понятия не имеет, что в это самое время летит мимо вас со скоростью света. Но вы, получается, не можете видеть этого освещаемого им предмета, вы видите только человека, направившего вперед себя темный фонарик без луча, ибо иначе скорость фонарикова света превышала бы для вас C, а значит, оказалась бы неосуществимой. Но ведь это абсурд?

Васильев, дежурный щита управления, посмеивается, завтра он будет рассказывать как анекдот: «Сидит это Пшеничников однажды на платформе и светит вперед себя фонариком. Сам, кстати, летит со скоростью света. А в это самое время…» Агнесса, как наседка крыльями, защищает Севу от Васильева, она сразу нахохлилась и с вызовом ему: