Тот, кто не отбрасывает тени - Росс МакКензи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Лары все было иначе.
Изрядную часть своего детства она уже провела в общих помещениях, в приютских битком набитых спальнях и школьных классах. Когда она наконец сбежала из приюта, дала себе самой обет, что никогда больше не будет жить в толпе. Обязательно отыщет вариант получше, свое собственное жилище.
И она сдержала это обещание – так же как и обещания, во‑первых, стать лучшим сталкером в городе, а во‑вторых, никогда ни на кого не рассчитывать, кроме себя. Потому что если не давать людям шанса, они не смогут тебя подвести и предать.
Здание Аврелианской оперы находилось почти в самом центре города, далеко от трущоб, на берегу великой Якорной реки. На вид оно напоминало огромный фигурный ларец – сразу видно, что его двери открыты только для публики высшей категории. У Серебряного Короля была в опере собственная ложа – вся в алом бархате, золотых завитушках, с запахом сахарного сиропа и полированного красного дерева.
Над огромным оперным домом имелся старинный чердачный этаж. Там много лет хранилась куча старого реквизита, который давно был никому не нужен. Чердак был такой старый, а само здание оперы столько раз перекраивалось и расширялось, что об этой пыльной и ветхой надстройке все уже давно забыли. Всяческие больше не нужные механизмы, куски декораций, задники с видами высоких гор, замковых стен и кораблей на море – все это просто пылилось тут годами, а само помещение напоминало заброшенный музей.
Лара уже давно обнаружила этот чердак и решила, что он ее полностью устраивает.
Кроватью ей служили большие деревянные сани, оставшиеся от какого-то давно забытого спектакля. Она положила туда матрас, набросала одеял так, чтобы было удобно и тепло. Вот и сегодня она лежала в своем теплом гнезде под одеялом, при свете последнего оставшегося у нее драконьего фонарика рассматривая свой медальон. Палец ее задумчиво скользил по резьбе на его полированном дереве. На одной стороне – птица в полете. На другой – ее собственное имя: «Ларабелль Фокс».
«Это самое главное, – сказала тогда бабушка. – Храни его, никому не отдавай. И слушай его».
Что это вообще значит? «Слушай его». Как можно слушать дурацкий кусок дерева?!
Она крутила и крутила медальон в пальцах. Он на ощупь был такой знакомый, привычный. Вспышками приходили воспоминания: запах дезинфектанта, которым насквозь провонял приют мисс Рэтчет «Заблудшие овечки». Холод и темнота дортуара, эхо раздающихся в нем голосов других детей – перед сном они рассказывали друг другу истории. Страшные сказки о ночи без конца, об ужасных чудовищах, которые приходят в этой ночи и рыщут во тьме… О Вечноночи и о Меченых.
Воспоминания заставили ее вздрогнуть, и она крепко сжала в кулаке медальон. Он был единственной вещью во всем мире, который связывал Лару с ее прошлой жизнью. С жизнью, которая была украдена у нее в одну ночь, когда ее вытащили из-под обломков после ужасной катастрофы на Горбатой улице: крохотная девочка оказалась единственной выжившей, чудо, что не погибла вместе с прочими.
Сбежав из приюта, Лара пыталась узнать что-нибудь о своем прошлом, вернулась на руины своего прежнего дома, расспрашивала соседей на Горбатой улице. Те оказались достаточно дружелюбны – ну, по крайней мере те, кто не был пьян, – и без проблем изложили ей события той страшной ночи.
«Жуткий взрыв в доходном доме был, – сообщила ей беззубая старушка. – Здание просто порвало на части, как бумажное. И никто так и не узнал, почему рвануло и кто виноват».
Однако когда Лара начала расспрашивать о своих родителях – кто они были, какие, – внезапно ни старушка, ни кто другой не смогли ей рассказать практически ничего. Как будто у всех память отрезало. Как будто родители Лары, ее семья были призраками, не существовали по-настоящему.
Вырвавшись из картинок прошлого, Лара в который раз вонзила ногти в тоненькую щелку между двумя половинкам медальона, пытаясь его раскрыть. Вдруг там внутри – портреты ее родителей? Люди ведь часто хранят портреты в медальонах, верно? Вот бы узнать, на кого из двоих она похожа – на отца или на мать! Оба они были темнокожими или только кто-то один? Может, у ее мамы были черные непослушные кудряшки, как у нее? Иногда она для успокоения пыталась представить их обоих, как если бы они были все еще живы, закрывала глаза, сосредотачивалась – и почти что чувствовала, как они ее обнимают. Но возвращаться в реальность из этих фантазий было так больно, что она в конце концов от них отказалась.
Медальон, конечно же, не поддался. Да он никогда не поддавался. Лара только в очередной раз сломала ноготь. Она выругалась и запустила медальоном через всю чердачную комнату, и он в полете успел удариться о целую кучу старого реквизита, а потом срикошетить и улететь не пойми куда.
На Лару резко накатила паника.
Она вскочила с кровати и начала метаться по чердаку, отбрасывая весь хлам, который оказывался у нее на пути – деревянные декорации, веревки какие-то, коробки, сундуки, – и сердце ее обмирало от мысли, что она могла потерять свой медальон. Ох, ну слава богам, вот он наконец – валяется на куче старых драпировок! Лара подхватила его и прижала к груди.
– Прости, – выдохнула она. – Я больше никогда так не сделаю. Клянусь.
Усталость долгого дня взяла над ней верх, и девочка забралась на свое ложе и заснула, крепко прижимая медальон к сердцу.
Белый ведун
Сердце ведуна по имени Две-Восьмерки колотилось как бешеное, когда он тихонько выбрался из кровати в тихой темноте дортуара. Это было длинное, унылое, узкое помещение с голыми стенами, вдоль которых стояли по двадцать пять коек с каждой стороны, то есть в целом пятьдесят. В сорока девяти койках из пятидесяти спали прочие Белые ведуны.
Две-Восьмерки огляделся, старательно всматриваясь в темноту. Единственный свет проникал в помещение из высокого окна в самом конце дортуара. Тишину нарушали только посапывание его спящих собратьев и отчаянное биение его собственного пульса.
Две-Восьмерки, одетый в длинную белую ночную рубаху, на цыпочках прокрался к выходу из дортуара, то и дело тревожно оглядываясь. Он даже не сомневался – если кто
