Черепаха Тарази - Тимур Пулатов

В Самарканде у него был брат, служивший в дворцовой гвардии хана сипахсаларом [12], человек обеспеченный, испытывавший к Тарази сложные чувства, — он и жалел Тарази, называя его юродивым, неудачником, и стыдился на людях за него, любил отшучиваться: «Наша покойная матушка рассказывала, что, когда мой братец появлялся на свет, он не увидел сторону Мекки и отвесил поклон язычникам…» И когда Тарази, остановившись у него ненадолго, рассказывал о своих индийских приключениях, брат все время прерывал его, говоря: «Ну довольно, образумься ты наконец. Ты еще не так стар, за сорокапятилетнего любая богатая вдовушка пойдет. Поживи хоть немного. Ну чего ты маешься? Чего ищешь? Что тебя режет пополам, что ты мечешься между верой и неверием?..»

И сестра, к которой он приехал тайком в Бухару — одинокая, хотя и живущая в достатке старая дева, — о том же. Смотрит на брата, как он ест, как сидит во дворе, глядя на куст олеандра в палисаднике, и вздыхает, не знает, о чем с ним говорить, чувствует, что он так далек от нее, от этой жизни вокруг, но думает сестра все о том же — остепенился бы, седой уже весь, спрятал бы гордыню и пошел бы на поклон к эмиру Бухары, чтобы тот простил и разрешил жить в родном городе. Через каких-то влиятельных знакомых добилась она приема к эмиру. И пока Тарази сидел в приемном зале, среди просителей, не зная, о чем он будет говорить с эмиром, от всей этой чинности, парадности, от всей этой атмосферы негласного соперничества кого раньше пригласят на аудиенцию, тот, значит, большего стоит! — он вновь наполнялся иронией, мысли его как будто загорались от парадоксальных догадок и прозрений, от проницательного взгляда на сидящих в зале и ожидавших каждый своего — повышения в чине, в жалованье, графства, бегства, — и вся эта мишура не стоила того, чтобы отдавать за нее хотя бы час своей свободы, добровольного изгнанничества, этого мерного покачивания в седле по пустынной дороге.

Тарази вскочил и, не дождавшись аудиенции, выбежал прочь из зала мимо изумленных сановников, которые и раньше с подозрением поглядывали на него, и, пока шел из дворца к дому сестры, чувствовал такой подъем духа, такое вдохновение. И оно должно было спасти его от унижения, чувства ущербности. Вот почему то, что он стал сочинять, едва заперся в комнате, несет в себе налет меланхолии, смешанный со спасительной иронией, — это особенно стилистически точно передает персидский язык, на котором и был написан очередной бурлеск «На приеме у господа».

Все мы как бы просители в коридоре господа. С надеждой поглядываем на дверь и думаем, не продешевим ли, когда войдем гуда с ходатайством. Действительно, занял ты очередь, чтобы просить, скажем, маленький дом с палисадником, а когда проберешься наконец к столоначальнику, то тот, выслушав твою просьбу и просмотрев список оставшегося не раздаренного еще добра, скажет: мол, все дома уже заняты на земле, но, чтобы не обидеть тебя, предложит взамен лекарство от облысения.

Тут ты, естественно, замешкаешься, чтобы обдумать, что выгоднее на сегодняшний день по базарным ценам — дом или это средство для волос, а так как господь не любит тратить на прием одного посетителя больше, чем положено, времени, го, будучи отцом строгим и дерзким, тут же выставит тебя за дверь, сконфуженного, да так ловко, что даже не прищемит в проеме своей патриаршей бороды.

Я тоже в этом коридоре, но всегда только делаю вид, что стою в очереди. На самом же деле слоняюсь взад-вперед, то прилягу незаметно отдохнуть под лавкой, то спрячусь в темноте в нише стены, чтобы побыть в одиночестве, то, видя, что кто-то из просителей упал в беспамятстве от духоты, исчезаю, бормоча, что бегу в аптеку, — и все потому, что у меня нет никакой просьбы к господу.

Все другие перешептываются, сообща обдумывая какие-то дерзкие планы, говорят вкрадчиво и доверительно, поддерживая друг друга за локти или поправляя друг другу эполеты или мишуру мундиров, тут уже носятся этакие маклеры — энергичные иудеи с бакенбардами, предлагая за умеренную плату сочинить краткий, но очень убедительный вариант просительной бумаги, все в суете, надеясь, что господь на дряхлости лет так наивен, что его легко можно обвести вокруг пальца.

И только я один как бы вне игры, притворяюсь, что-то шепчу заговорщическое, прижавшись щекой к чьей-нибудь теплой щеке, а потом, утомившись и так ничего и не узнав полезного, снова незаметно отхожу в сторону, — но едва тот, кто ведет список просителей, начинает свою очередную перекличку, я снова тут как тут со всеми.

Да, я до неприличия робок, и это главная причина моего столь опрометчивого поведения. Действительно, почему бы, например, мне не узнать хотя бы элементарные вещи, так сказать, самые простые ходы ритуала? Ведь разве не важно для пользы дела предстать перед господом этаким образцовым просителем, тихим и кротким, как будто ты просишь не что-нибудь свое, законное, а вовсе не заслуженное тобой, как в долг за будущее усердие? Тогда тебе обязательно нужно узнать еще здесь, в коридоре, какого, например, радиуса поклон ты должен отвесить столоначальнику, продолжительный, до самых носков его сапог, вполне раболепный, или же поклон легкий, уважительный, — ведь может оказаться, что господь не любит, чтобы ты слишком явственно показывал ему свое нутро и отвешивал такой поклон, как, скажем, неуклюжий слон перед дрессировщиком, — тогда все пропало, легкий пинок в зад — и ты опять за холодной дверью.

А сама церемония подачи прошения — разве это маловажная деталь? Тут, в коридоре, например, я заметил, что ты правой рукой что-то даешь, а левой берешь, — как будто то, что ты берешь, менее важно, чем то, что ты даешь. А вдруг там, за дверью, все наоборот — ты должен левой рукой протянуть господу просительную бумагу, а правую держать наготове, чтобы получить долгожданное. Но кто знает, как отреагирует на это сам господь, может, он как раз таки, увидя твою левую протянутую руку, посчитает, что ты не слишком кроток, а дерзок, просто хам.

Словом, все запутано и таинственно там, за дверью, а тут, в коридоре, честно говоря, никто ничего толком не знает, потому что я не встречал еще ни одного, кому бы уже удалось побыть на приеме у господа. Ведь очередь длинная, и те, кто уже побывали, не успели еще вернуться и пройти мимо нас к выходу, а коридор так плотен, что даже если они будут возвращаться нормальным человеческим шагом, то все равно надо прождать еще долго, чтобы спросить у них: «Ну, что? Как он? В хорошем ли расположении духа? А главное, что там еще осталось у него в реквизите ценного?» Счастливцы, побывавшие у бога, они как свет тех далеких звезд, которые уже в пути, но которые достигнут нас лишь через многие годы…

Как видите, и жизнь в коридоре так же запутанна и так тягостна своей неизвестностью, что лучше всего лишь притворяться просителем и аккуратно являться на перекличку.

И я притворялся очень долго и очень умело, но бог свидетель — господа не проведешь! Щедрость его оказалась столь безграничной, а око его таким зорким, что он не дал мне уклониться, и я, хотя и не попал к нему на прием, все же получил его Подарок, в виде эликсира, освобождающего дух, то есть просто-напросто одну из его многочисленных болезней, которая на языке обывателей коридора называется меланхолией.

Но тут, в коридоре, я услышал и утешительное, — оказывается, господь одаривает болезнью духа тех, к кому он особенно благосклонен и хочет приблизить к себе, сделав как бы секретарем при столе.

Но чем я заслужил его особую милость? За что? Я ведь не мученик, не святой, душа моя полна скверны, а тут такая божеская благодать!

Не ошибка ли это? Не присвоил ли я Подарок того, кому он по заслугам предназначался?! И самое ужасное — не раскроется ли когда-нибудь этот обман, эта ошибка судьбы и не схватят ли меня за руку как вора, чтобы отобрать Подарок назад да еще опозорить на глазах всего общества?

Я готов был тут же вернуть Подарок обратно и снова, плутовато усмехаясь в усы, слоняться взад-вперед по коридору, делая вид, что состою на учете, и с невинным лицом тут же являться при первой перекличке, но господь, очевидно, не любит, когда ему возвращают его Подарок…

И тогда я решил примириться с его Подарком, сделать вид, что вполне заслужил его особую милость. В самом деле — тот, кто урвал у господа то, чего он недостоин, скажем, власти или особых благ или любовниц, — ведь они умеют делать хорошую мину, почему бы и мне не попробовать? Тем более я ничего не просил у господа и всегда уклонялся от просьб, чтобы его не утомлять своей персоной, — а в коридоре я просто потому, что другого места нет, где бы мог толкаться проситель.

И я принял божий дар — иного выхода у меня не было. Ведь этот подарок господа — как будто и не Подарок вовсе, другие, я уверен, возвратятся к нам после приема, скажем, с сундуком на спине или с любовницей на руках, несут и незачатых детей бесплодные женщины, а старцы три аршина земли в мешке за сгорбленными спинами — все это, как принято говорить в коридоре, — материя, вещи на ощупь и на вес, на цвет и на вкус, а твой Подарок бесплотный, эфир — можно сказать, как спал ты под лавкой просителей, так и остался без кровати…