Железная монета - Хорхе Борхес
- Категория: Поэзия, Драматургия / Поэзия
- Название: Железная монета
- Автор: Хорхе Борхес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хорхе Луис Борхес
Железная монета
Предисловие / Prólogo
Elegía del recuerdo imposible
Полковник Суарес / Coronel Suárez
Кошмар / La pesadilla
Канун / La víspera
Ключ из Ист-Лэнсинга / Una llave en East Lansing
Элегия о родине / Elegía de la patria
Hilario Ascasubi (1807–1875)
México
El Perú
A Manuel Mujica Láinez
El inquisidor
El conquistador
Герман Мелвилл / Herman Melville
El ingenuo
La luna
A Johannes Brahms
Конец / El fin
A mi padre
Удел Клинка / La suerte de la espada
Укор / El remordimiento
991 A. D.
Einar Tambarskelver
En Islandia el alba
Олав Магнус / Olaus Magnus (1490–1558)
Los ecos
Unas monedas
Génesis, 9, 13
Mateo, 27, 9
Un soldado de Oribe
Baruch Spinoza
Episodio del enemigo (1968)
За чтением «Ицзин» / Para una versión del I King
Ein Traum
Хуан Крисостомо Лафинур / Juan Crisóstomo Lafinur (1797–1824)
Гераклит / Heráclito
Клепсидра / La clepsidra
Удел другого / No eres los otros
Надпись / Signos
La moneda de hierro
Notas
Предисловие
Давно перешагнув за семьдесят лет, отпущенных человеку божественным Духом, даже самый бестолковый писатель начинает что-то понимать. Прежде всего, собственные границы. Он с умеренной надеждой осознает, за что ему стоит браться, а что — и это гораздо важней — для него заказано. Подобный, может быть, не слишком приятный вывод распространяется как на поколения, так и на отдельного человека. Я уверен, что время пиндарических од, трудоемких исторических романов и рифмованных прокламаций прошло; вместе с тем, я столь же чистосердечно верю, что беспредельные возможности протеи-ческого сонета или уитменовского верлибра по-прежнему не исчерпаны. И ровно так же уверен, что универсальная эстетика на все случаи жизни — не более чем пустая иллюзия, благодарный предмет полуночных кружковых бдений или источник беспрерывных самоослеплений и помех. Будь она единой, единым было бы и искусство. А это явно не так: мы одинаково радуемся Гюго и Вергилию, Браунингу и Суинберну, скандинавам и персам. Железная музыка саксов притягивает нас не меньше, чем зыбкие красоты символизма. Каждый, самый случайный и малозначительный сюжет требует своей эстетики. Каждое, самое нагруженное столетиями слово начинает новую страницу и диктует иное будущее.
Что до меня, то я осознаю, что следующая ниже разнородная книга, которую судьба день за днем дарила мне весь 1976 год в университетском запустении Ист-Лэнсинга и в моей, снова обретенной потом, родной стране, вряд ли будет намного лучше или намного хуже своих предшественниц. Это скромное предвидение по-своему развязывает мне руки. Я могу позволить себе некоторые прихоти, ведь судить меня все равно будут не по тому, что я здесь написал, а по довольно неопределенному, но достаточно точному образу, который обо мне составили.
Поэтому я могу перенести на бумагу темные слова, которые услышал во сне и назвать их "Ein Traum". Могу переписать и, вероятней всего, испортить сонет о Спинозе. Могу попытаться, сместив ритмические акценты, расшевелить классический испанский одиннадцатисложник. Могу, наконец, предаться культу предков и другому культу, озарившему мой закат: германским корням Англии и Исландии.
Не зря я родился в 1899 году: все мои привычки — из прошлого века и еще более давних времен, я всегда старался не забывать роды своих далеких и уже полустертых временем предшественников. Жанр предисловия терпим к признаниям, так вот: я безнадежный собеседник, но внимательный слушатель. Никогда не забуду разговоров с отцом, с Маседонио Фернандесом, Альфонсо Рейесом и Рафаэлем Кансиносом-Ассенсом. Знаю, что о политических материях мне высказываться неуместно, но, может быть, позволительно добавить, что я не верю в демократию, диковинное извращение статистики.
X. Л. Б. Буэнос-Айрес, 27 июля 1976 г.
Полковник Суарес
Чеканенный из скорбного металла,Он возвышается над кромкой мрака.По тротуару юркнула собака.Ночь истекла, а утро не настало.
Он видит город свой над бесконечнойРавниною в усадьбах и загонах —Простор, посильный разве что для конных,Уснувший мир, исконный и навечный.
Ты брезжишься за вековою тенью,Мой юный вождь, рапорядитель боя,Что стал твоей и общею судьбою, —В Хунине, блещущем как сновиденье.
Над Южной ширью снова, как в начале,Ты высишься в безвыходной печали.
Кошмар
Король мне снился. Он вставал из мракаВ венце железном, с помертвелым взглядом.Я лиц таких не видел. Жался рядомЖестокий меч, как верная собака.
Кто он — норвежец, нортумбриец? ТочноНе знаю — северянин. БородоюГрудь полускрыта, рыжей и густою,И безответен взгляд его полночный.
Из зеркала и с корабля какогоКаких морей, что жизнь его качали,Принес он, поседелый и суровый,Свое былое и свои печали?
Он грезит мной и смотрит с осужденьем.Ночь. Он стоит все тем же наважденьем.
Канун
Песок, бегущий струйкою сухою,Неутомимое теченье рек,Воздушней тени падающий снег,Тень от листвы, застывшие в покое
Моря, валы с неверным гребешком,Старинные дороги мастодонтаИ верных стрел, полоска горизонта(Точнее — круг), туман над табаком,
Высокогорья, дремлющие руды,Глушь Ориноко, хитрые трудыОгня и ветра, суши и водыИ скакунов пустынные маршруты
Тебя отгородили от меня —И все мгновенья ночи, утра, дня…
Ключ в Ист-Лэнсинге
Худит Мачадо
Кусочек стали с выточенным краем,Завороженный смутною дремотой,Вишу я у безвестного комода,На связке до поры незамечаем.
Но есть на свете скважина в стекляннойДвери с железной кованою рамой — —Единственная. А за ней — тот самыйДом, и неведомый, и долгожданный.
Там зеркала сизеют в пыльной дымке,И чуть маячат за всегдашней мглоюУшедших смеркшиеся фотоснимкиИ фотоснимков тусклое былое.
Рука однажды той двери коснется,И наконец бородка повернется.
Элегия о Родине
Восход поблескивал стальным чеканом.Его ковали хутора, пустыни,пять-шесть семейств и — в прошлом и поныненедвижный мир в покое первозданном.
Потом бразильцы, тирания. Длинныйреестр геройства и великолепья.История, сорвавшаяся с цепи,став всем для всех на краткий миг единый,
Растраченное попусту наследье,высокий цоколь, праздничные даты,высокий слог, декреты и дебаты,столетья и полуторастолетья, —
лишь уголек, подернутый лиловойзолою, отсвет пламени былого.
Герман Мелвилл
Он был по крови связал с морем предковстихией саксов, кликавших моря"дорогами китов", объединяядве разные безмерности — китаи бороздимого китами моря.Он породнен был с морем. И когдаон эту хлябь воочию увидел,он вмиг узнал ее: он ей владел,входя в моря Священного Писаньяи катакомбы вечных архетипов.Он, человек, вручил себя морями — дни за днями — их преодоленью,узнал гарпун, дымящийся в кровиЛевиафана, дюнные узорыпеска, и запахи ночей и зорь,и горизонт, где караулит случай,и радость безбоязненного шага,и долгожданный вид своей Итаки.Завоеватель моря, он ступилна сушу, подпирающую горы,куда привел его туманный курси ненадолго задремавший компас.Обходит Мелвилл свой наследный сад,новоанглийский вечер коротая,но он — во власти моря. Перед ним —бесчестие калеки-капитана,неведомая хлябь, нежданный шквали леденящий душу белый призрак.Бездонный том. Изменчивый Протей.
Конец
Сын книгочей с бесцветною судьбою,На склоне жизни ставший сиротой,Пытается бороться с пустотой.(Здесь двое были, и сегодня двое:
Он с памятью.) Раздавленный своейТоскою, он упрямо ищет всюдуЕе умолкший голос, веря в чудо,Которое окажется щедрей,
Чем смерть. В уме всплывают то и делоИзбитые святые пустяки — —Неисследимые материкиПогибельного нашего удела.
Кто б ни был Он, прошу я у ТворцаНе утешенья, а ее лица.
Удел клинка