Чаша бессмертия - Даниэл Уолмер

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

В то утро, с которого начался отсчет треволнениям, переживаниям и безумным тратам герцога Гарриго, единственная его дочь, тринадцатилетняя Зингелла, возымела желание совершить небольшую верховую прогулку в окрестностях Кордавы. Пара почтенных дуэний, два-три воздыхателя да пятеро стражников — такой кортеж на богато убранных скакунах с грохотом и гиканьем несся по узким и причудливо изгибавшимся улицам города.

Юная Зингелла, в чьих нежных жилах текла кровь одного из самых родовитых семейств Зингары, отличалась необузданным и азартным нравом. Качества эти присущи зингарцам вообще, в ней же они проявлялись в предельной степени. Бешеная скачка по многолюдным улицам была одной из любимых ее забав. Особенно забавляло юную аристократку паническое шараханье горожан из-под копыт лошадей, их перекошенные в испуге лица и смешно разинутые рты. Впрочем, жители Кордавы имели время привыкнуть к манере езды дочери почтенного Гарриго и, как правило, завидев еще издали высокого черного скакуна, роняющего с губ пену, и маленькую, едва возвышающуюся над холкой фигурку в черном кружевном платье, неистово нахлестывающую потные бока коня, — благоразумно вжимались в стены, освобождая проход.

В то утро все шло как обычно. Грохотали копыта, высекая из булыжников мостовой синие и рыжие искры, ухали стражники, стремились как можно прямее держать спину на полном скаку соперничавшие между собой воздыхатели, сверкала огненно-черными глазами маленькая наездница… Почтенные дуэньи давно отстали и, остановив коней и обмахиваясь страусовыми перьями, обсуждали, как лучше всего представить ситуацию почтенному Гарриго, чтобы получить от него наименьшую выволочку. На повороте к базарной площади, в одном из самых тесных и многолюдных мест города, случилось нечто неожиданное. Старуха в рваной и грязной одежде, разглядывавшая расстеленные для продажи прямо на мостовой дешевые платки ядовитых расцветок, не успела вовремя отскочить с дороги. Вернее, не захотела отскочить, как сделали это все вокруг, ибо времени у нее было достаточно.

Великолепный гигант жеребец Зингеллы отчего-то не врезался в наглую оборванку на полном скаку, что было бы естественно, но шарахнулся в сторону и, заржав, взвился на дыбы. Юная наездница едва не скатилась кубарем наземь и лишь благодаря своей цепкости удержалась в бархатном, расшитом серебром седле.

Побагровев от ярости так, что щеки ее приняли оттенок спелого граната, девушка размахнулась и изо всех сил хлестнула старуху плетью, той самой, что погоняла коня. Ветхая одежда лопнула на костлявой спине. Старуха охнула. Миг спустя она вздернула голову и расхохоталась беззубым ртом. Коричневая морщинистая кожа растянулась в уродливую маску, похожую на ту, что одевают на карнавале, изображая демонов. Смех ее перешел в издевательски жалостливое причитание.

— Ох-ох, бедная моя красавица! Не пройдет и пятнадцати лун, как с тобой случится то же, что случится сегодня с этим красивым кнутиком, которым ты так ласково погладила меня!..

— А! Ты еще угрожаешь мне, грязная тварь! — Зингелла, на этот раз уже побледнев, замахнулась снова, намереваясь теперь рассечь лицо, нагло ухмыляющуюся морщинистую маску.

Но старуха с неожиданной молодой прытью нагнулась и юркнула в ноги толпы, окаменевшей от страха и изумления, и тотчас растворилась в ней, затерялась в водовороте тел, лиц и красок.

Занесенная плеть опустилась на первую попавшуюся под руку спину. Второй удар достался крупу коня. Дернув за поводья, Зингелла развернулась и без единого слова или жеста своим спутникам поскакала назад. Растерянный кортеж загремел копытами следом.

Настроение девушки было непоправимо испорчено, и о продолжении прогулки не могло быть и речи. Проскакав в таком же бешеном темпе до ворот отцовского замка, она резко осадила во дворе взмыленного жеребца и бросила поводья подбежавшим слугам.

Слуга подскочили недостаточно быстро, и их спины также отведали по свистящему поцелую плети. Выбежавший конюший успел увернуться от рвущей воздух гиппопотамовой кожи, но зато получил удар лакированным башмачком в колено.

— Эту тупоголовую скотину, эту пугливую корову не сметь больше оседлывать для меня! — визгливым от ярости голосом приказала дочь герцога. — Отправьте его на шкуру, на колбасу, на корм псам!..

Неистовая скачка и битье слуг несколько охладили ее гнев, но не до конца. Ноздри девушки судорожно расширялись, глаза сверкали, пальцы теребили, ломали и рвали все, что попадалось под руку. Изящный кнут с выложенной перламутром ручкой оказался в числе этих несчастных предметов. Перестав рассекать плечи и спины, он сделался ей ненужным. Зингелла переломила его о колено, даже не осознавая, что делает, и швырнула обломки в костер, полыхавший посередине двора, на котором обычно жарили себе мясо сторожившие ворота охранники.

Поднявшись к себе в комнату, дочь герцога надавала пощечин двум служанкам, недостаточно низко присевшим при виде ее, и выбросила в окно букет роз, показавшийся ей увядшим. Стянув с помощью горничной тесное и узкое черное платье, переодевшись в свободный наряд и сполоснув лицо прохладной водой, она, наконец, успокоилась.

Подойдя к окну, Зингелла принялась размышлять, чем же заменить неудавшуюся прогулку за город и какой скакун с этих пор будет удостоен чести носить ее легкое и гордое тело. Взгляд ее бездумно остановился на полыхающем внизу костре. Один из охранников что-то вытаскивал из огня острием своего меча. Присмотревшись, Зингелла поняла, что это обуглившиеся остатки ее плети, из которых, дуя на обожженные пальцы, солдат пытался выковырять потемневшие чешуйки перламутра.

Герцога Гарриго нельзя было обвинить в излишней склонности к суевериям. Напротив, скорее то был человек с изрядной долей здорового цинизма, грубовато-земной, безмерно любящий жизнь во всех ее проявлениях. Поэтому, услышав встревоженный лепет Зингеллы о предсказаниях какой-то грязной старухи, он искренне расхохотался. Этим, правда, он вызвал целую бурю слез, крушение фамильного фарфорового сервиза и лавину упреков в холодности и нелюбви. Упреки его огорчили и пристыдили. Свою единственную дочь, «бешеную Зи», как называл он ее, маскируя насмешливостью нежность, оставшуюся без матери в самом раннем возрасте, герцог не просто любил, но втайне боготворил и слегка побаивался.