Опасная встреча - Норман Корвин

Норман Корвин

Опасная встреча

Музыкальное вступление.

Пилот. Я не буду называть свое имя. Это не важно. Вы сами потом поймете, почему я должен опустить некоторые детали в моем повествовании…

Я был морским летчиком и однажды, возвращаясь на базу в южной части Тихого океана, попал в жуткий ураган.

Слышен звук самолета, он сопровождает последующий рассказ.

Мне казалось, что в самолет мой несколько раз ударила молния, потому что оба компаса, радио и половина счетчиков перестали работать. Но заметных повреждений у корпуса самолета, слава богу, пока не было. Более трех часов затем я летел вслепую, не зная, где я и что подо мной. Стемнело, и горючего оставалось всего минут на двадцать полета, как вдруг внезапный вихрь подхватил мой самолет и за несколько секунд поднял его на шесть или семь тысяч футов. Затем словно из одного сна я попал в другой: я оказался над грозой, а прямо передо мной, на фоне ясного неба, возвышалась…

Музыка в тон чувствам.

…горная вершина, освещенная полной луной. Я знал, что не смог бы сразу найти свое местонахождение на карте. И мне ничего не оставалось, как лететь по ветру, минуя очень узкое ущелье, чтобы затем выброситься с парашютом. Правда, мне стало не по себе, когда я увидел внизу сплошные леса, но выбора не было – и я прыгнул… Ветер был сильный, и меня отнесло еще на несколько миль. Наконец, я ударился о вершину дерева с такой силой, что, видимо, потерял сознание. Помню только, что я лежал на земле в кромешной тьме, и все мое тело ныло и болело. Проснулся я уже днем. Вокруг были тридцатиметровые деревья, обвитые лианами, и кроны их сплелись между собой, образуя сплошной потолок из листьев. Зеленое сияние разливалось вокруг. И лишь изредка, когда от порыва ветра качались ветви деревьев, сквозь них прорывался яркий солнечный луч. А затем во мне стало нарастать чувство тревоги, и не напрасно – кто-то был позади меня. Этот «кто-то» находился в кустах и, видимо, давно уже наблюдал за мной. Я поднялся на ноги, но тот, в кустах, не шевелился. Я сделал шаг к нему, и тогда ветки кустов внезапно раздвинулись и из-за них вышел туземец. Он был двухметрового роста, отличного сложения, бронзовокожий. Я обратился к нему:

– Английский не панимэ?

Он смотрел на меня с выражением сосредоточенности. И я попробовал еще раз:

– Не панимэ?… Мм… Твоя – моя – друг?

Он подошел ближе, рассмотрел раны на моем лице, и затем… затем последовало нечто потрясающее. Он тронул мою бровь как раз там, где она кровоточила, и сказал:

– На каком диалекте этого достойного языка говорят твои уста?

Пилот (удивленно, с облегчением и радостью). Так ты говоришь по-английски? Вот чудесно! А я боялся, что это вражеская территория. Но скажи, что это за остров? И далеко ли отсюда до базы?

Туземец. Вражеская территория? База?

Пилот. Ну да!

Туземец. А что сие значит?

Пилот. Разве ты не знаешь – враж… (Пауза.) Япошки! Неужели ты не… совсем не…

Туземец. Быть может, твоя рана ослабила твой рассудок?

Пилот. Ослабила что?

Туземец. Мм… Что бы ни было вот это, обременяющее тебя, сбрось его и пойдем со мной.

Пилот. Это парашют. Я выпрыгнул с ним этой ночью. Спас себе жизнь.

Туземец (задумчиво). Обликом приятен, но речью подобен болтунье мартышке, прыгающей по деревьям.

Пилот. Что-что?… Как, ты сказал, называется этот остров?

Туземец (после паузы, терпеливо, почти с улыбкой). Пойдем со мной. Пой-дем. И-ди за мной…

Пилот. Он повел меня вниз, к реке, вдоль которой мы шли некоторое время. За всю дорогу он сказал лишь несколько слов. Большую часть пути шел впереди меня по узкой тропинке, и поэтому говорить ему было неудобно. Но один раз он остановился и повернулся ко мне с широкой улыбкой…

Туземец. Да, мы па-ни-мэ по-английски… (Смеется.)

Пилот. Куда же это меня занесло? Может быть, я в бреду? Как иначе объяснить язык этого туземца? Говорил он, конечно, по-английски, но до сих пор мне не приходилось слышать такой речи – старомодной и высокопарной. Мы добрались наконец до места, которое я не имею права описывать, – я обещал не делать этого, и слово это для меня свято. Это было красивое место, прекрасное место – только так я могу сказать о нем. Очень удобное для жилья, хотя и без претензий. Главное же было в том, что весь уклад здешней жизни говорил о человеческом достоинстве, которого я не встречал до сих пор нигде. Мой спаситель и проводник провел меня сквозь толпу любопытных и оживленных людей к месту собраний, где в это время заседал совет. Все встали при моем появлении, молча поклонились и выслушали рассказ моего друга. Он с юмором говорил о том, как во время охоты посмотрел вверх и увидел в небе странный опускающийся предмет…

Туземец…И тогда я подумал: что это? Беспутная пыльца, несомая сюда ветром, чтобы с нашими деревьями породить новые разнообразия флоры? Или некое заморское существо, зачатое горной рекой от низколежащего тумана? Ибо природа у нас, как мы знаем, любит пошутить.

Смех слушателей.

И поскольку он не изошел из облака, которое плыло надо мной, я посчитал его лишь за каплю росы…

Все смеются.

Пилот. Но я видел, что смеются они не надо мной и настроены доброжелательно, и, когда мой проводник закончил свой рассказ, старшина совета подошел ко мне и пожал мою руку…

Тарам. Добро пожаловать в наши леса. Прими плоды наших садов и творения наших рук. Мы приглашаем тебя к нам. Живи вместе с нами в радости и согласии. Мы приглашаем тебя от нашего собственного имени и от имени Томаса, твоего брата, память о котором жива и бессмертна в нашем народе.

Пилот. Я был настолько изумлен всем происходящим, что в тот момент даже не обратил особого внимания на упоминание какого-то Томаса, к тому же остальные члены совета стали подходить ко мне, и каждый пожимал руку и приветствовал меня с такой же сердечностью. Потом кто-то сказал, что мне необходим отдых, и меня отвели в хижину, окруженную садом… Повторяю, я должен все время сдерживать себя, когда описываю этот остров. Причину вы узнаете немного позже. Рана на голове болела, но усталость взяла свое, и скоро я заснул глубоким сном…

Звучит ноктюрн – тема острова южных морей, навеянная самыми красочными мечтами.

Пилот. То ли сказалась моя способность быстро восстанавливать силы, то ли воздух на острове был таким целебным, но проснулся я свежим, с ясной головой, в радостном настроении. И рана моя заживала. Война, частью которой я был так недавно, казалась теперь чем-то далеким и нереальным. А все происходящее только укрепляло меня в этом чувстве. Начать с того, что все относились ко мне с какой-то особой сердечностью, будто к старому другу. Дети толпились вокруг меня, когда я выходил на улицу, словно я был их любимым дядюшкой. И в этом не было ничего от суеверного благоговения или мистического трепета, просто люди были рады видеть меня и не скрывали этого. На пятый вечер в мою честь был устроен настоящий праздник – с музыкой, танцами, чтением стихов.

Начиная с последней фразы, звучит музыка – сначала отдаленно, затем громче; звуки веселья, мелодии полинезийских танцев.

Стихи показались мне шекспировскими, по-моему, я даже узнал некоторые отрывки, хотя Шекспира я знал неважно. Танцы и музыка были несколько чувственными и в то же время торжественными и сдержанными. Но особенно памятен мне этот вечер тем, что именно тогда я впервые увидел Ару, дочь Тарама. Волосы ее были иссиня-черными, а глаза сверкали ярче самых ясных звезд неба. Ара, благословенно имя твое!

Звучит музыка, подчеркивающая лирический тон сцены.

От нее и узнал я историю Томаса. Мы шли по берегу озера, держась за руки, и она рассказывала, как три века назад на берег их острова волной был выброшен человек – единственный уцелевший после кораблекрушения…

Ара…Высокий, как мы, твоего цвета кожи, светловолосый. Легенда гласит, что скорбь осеняла его чело, скорбь и глубокомыслие…

Пилот…и что он был знатоком великих поэтов своего времени…

Ара. Шекспир, Марло, Уэбстер.[1] Он хранил испорченные морем страницы, как леопард хранит свое дитя – неустанно и заботливо, с величием и гордостью во взгляде…

Пилот…И о его дневнике, который мне позже удалось прочитать, где он писал, что этот народ наделен таким интеллектом, столь благовоспитан и так восприимчив к знаниям, что он сам отказывается от всякой мысли о возвращении на родину. Он жил среди них, почти ничего ке рассказывая о том, что происходит в окружающем их мире. Зато он познакомил их с лучшей поэзией того времени. И настолько очарованы они были этой поэзией, и столь велика была их природная одаренность и восприимчивость к речи, что скоро английский стал их вторым языком… Вот как объяснялась странность их речи. Не зная вульгарного английского языка, они хранили только тот, которому обучил их Томас, единственный белый человек, которого они видели до сих пор. Выходит, я стал для них первым вестником внешнего мира за последние триста лет. И нет ничего удивительного в том, что они думали обо мне, как о «брате» досточтимого Томаса. И на доброжелательность, с которой здесь относились ко мне, я отвечал полной взаимностью. А уж если говорить о моих чувствах к Аре…